Сен ВЕСТО - ПРОГНОЗ ПОГОДЫ НА УТРО. Сказка для всё познавших Страница 12

Taк, ребята, а теперь все сели прямо и сделали серьезное лицо. Ни разу не встречал. Это в каком смысле – то же самое? А вы откуда знаете? Что? Что без бороды? Погодите, а может, у них у всех бороды? Вряд ли. Маловероятно. По крайней мере, я этого не понимаю. Они тогда уже вымерли бы все естественным образом. Кстати, о них что-то давно ничего не слышно. Возможно, это могло бы хорошо объяснять их исчезновение. И я, господа, как первый боец, но последний судья… А вот этот несносный ребенок определил прогресс как «позитивный количественный или качественный процесс». Демократический социум и жесткость авторитета империи. Понятно, где творчество чувствует себя вольготнее, – и это напоминает мне вездесущую поросль дикого винограда. Но государи же мои! Нe забывайте, плоды домашнего винограда крупнее! И те удовольствия, что не по зубам, но по карману… Ощущаю червячок сомнения! И червячок этот, господа, совершая омерзительные движения телом своим…

Бросьте, господь создавал мир, руководствуясь библией.

Вы можете иметь свое собственное мнение, если оно согласовано с моим.

И встретились хитрый с умным, и говорит хитрый умному: что, говорит, есть хитрость и что есть ум?

И сказал хитрый: тот, кто непонятен.

И смеялся, скорбный: кто умеет балансировать на тонкой грани и никогда не впадать в крайности.

Причем, если умный держится на ней от избытка ума, хитрый ее находит еще от недостатка глупости.

Что есть «грань»? Это то, чего обычная посредственность (дурак в норме) не видит никогда.

Кто точно определяет случайное.

Кто убедительно и безусловно может доказать, что он дурак. Он всегда ошибается дальше других. И точно знает, что не умен, и знает, почему не сможет им стать. И он всегда видит дальше других.

А если он видит дальше, чем полагают другие, тогда он – умеет быть хитрым. Великое мироздание, как же просто быть умным, находясь среди дураков… Он, уклоняясь от чужих локтей и взглядов, пробился поближе к коридорному пространству, которое непосредственно прилегало к дверям с восседавшим в них большущим черномордым ясноглазым псом. Зверь имел вид помятый, до значительной степени угнетенный и встрепанный, словно со сна, морда у него была недовольная, и там было значительно свободнее.

Воздух обладал каким-то особенным, канцелярским привкусом. Привет, подумал он. Здесь тоже была приемная. У приемной наблюдалось оживление, проистекавшее из имевшего тут место рабочего беспорядка. Суровый зверь в дверях, рассеянно бегая по сторонам глазками, совсем уже было настроился необыкновенно широко, со вкусом зевнуть, но встретившись с ним глазами, с лязгом захлопнул пасть и уставился немигающе. Чинно восседающие на складных походных стульчиках первые немногочисленные еще (или уже – здесь это трудно поддавалось точному определению) посетители, дожидающиеся аудиенции: две какие-то прозрачные личности, попирающие стопами под сиденьями свежую фольгу и фантики из-под жевательной резинки, деликатно прикрывающиеся журналами и, наверное, приятно себе при этом позёвывающие; два молчаливых сотрудника в белых мягких тапочках; смутно кого-то напоминающий чисто умытый господин при галстуке и несколько деформированном прямоугольном лице; некто в глубоком темном монашеском капюшоне с торчащей вперед куцей бороденкой, покойно разместивший на своих коленках папочку; маленький мальчик – без колеса, но в здоровенных взрослых спектроглассовых солнцезащитных очках. Все сидели молча. Борода и капюшон изредка вдруг на большом ускорении устремлялись вниз, чтобы затем занять исходное положение. Часть остальных посетителей тоже предавалась отдыху. Двигающиеся уши, влажные глаза, выглядывающие поверх журнальных обрезов, глаза сотрудников и господина при галстуке отражали беспрерывный мыслительный процесс, все смотрели дальше своих мыслей, согревая взглядами гипсовую попку застывшей в проекции стены мамзель напротив, – кроме мальчика. Мальчик предостерегающе медленным движением извлекал из кармашка коробочку леденцов, по одному клал в рот и не отрывал от него темных хамелеоновых стекол.

Отведя глаза, он со скрипом ступил на поистершийся порог.

Приемная выглядела неуютно полупустой. Кроме того, складывалось такое впечатление, что здесь существовало некое не установленное число приемных с устойчивой склонностью к удивительному единообразию, напоминая одна другую с точностью до полного мужчины. В плотно зашторенном глухом кабинете царил полумрак, в прямоугольнике желтого света у распахнутого холодильника, упираясь руками в косяк и дверцу, вполголоса, со знакомым флегматичным недружелюбием раздражался грузный мужчина в белой рубашке при галстуке, тесноватых в тазу черных брюках и тускло отсвечивавших невыносимо плоских модельных туфлях. «Закрываем…» – тяжело бросил он, обнаруживая некоторую тенденцию к повороту головы в сторону посетителя. Имело смысл прямо сейчас же из соображений экономии времени уверить, что дело – совершенный пустяк – не может оторвать надолго от работы, однако объясниться не дали. Заскрипела входная дверь, и в помещение следом осторожно вдвинулась козлиная борода совсем низкорослого субъекта, уже без капюшона. Мужчина у холодильника поперхнулся. Настроение хозяина кабинета претерпело неожиданные метаморфозы. От былого терпеливого недружелюбия не осталось и следа, лицо его внезапно осунулось, приобретя землистый предсмертный оттенок, глаза заметались как бы в поисках не то особенно темных углов, не то подходящего инструмента, он захлопнул холодильник и всем корпусом, словно с легким гулом развернулась башенная надстройка тяжелой техники с оптикой прямого наведения, обратился к до неприличия низкорослому мужчине с козлиной бороденкой, искательно улыбавшемуся с порога. Искательность, полный на все согласной застенчивости помигивающий взгляд посетителя как-то плохо вязались с внешностью сухощавого злобного дуэргара, подпоясанного намыленной кожаной бечевой, не вызывая никакого к себе доверия. «Ну?.. – хрипло вопросил хозяин с сильным неожиданным надрывом. – Готовы, что ли?..» Поедая желающим взором перспективу с холодильным агрегатом, все углы и подступы, сумрачный пикт у дверей немедленно и часто закивал сухонькой лысеющей головой в том ключе, что да, мол, да, давно уже все готовы, в нетерпении ожидают, и можно начинать. «Да я не вам», – произнес хозяин тем же сорванным голосом, собираясь, по-видимому, присовокупить сюда же что-то еще, что-то укоряюще и даже, может быть, предосудительное, но в этот момент в дверцу холодильника негромко постучали, она приоткрылась, отчетливо чмокнув, и до слуха донесся отдаленный приглушенный гомон, кашель, прозрачный смех, обстоятельный мужской гогот и неторопливые шаги, нудный простуженный голос объявлял на что-то посадку, где-то, кажется, ржали, явственно даже слышалось не то гудение путешествовавших с травинки на травинку шмелей, не то шуршали там где-то вдалеке армейские геликоптеры, без лишней спешки уходя отработанным порядком к ясному четкому лунному горизонту…

Тут из-за двери послышался разгневанный детский голосок, в коридоре охотно поднялся гам, и там, заорали что-то про очередь, про обнаглевший народ и потерянную совесть. Все говорило за то, что не стоило сегодня пробовать казаться лучше, чем ты есть, сопротивляться течению и пытаться искать от добра добра. Было самое время принимать естественные решения.

– Что у вас за вид? – спросил Адвокат, поджав губы.

На багрово-алом огненном фоне, на крохотном журнальном столике позади четкого темного иезуитского профиля на серебряном блюде в форме раздавленной раковины с глубин моря покоились несколько мощных, самой наиприятнейшей наружности умытых персиков и один бледненький лимончик. Пошел к Черту, подумал я. Тебя только тут не хватало со своими замечаниями. Мягкий свет зеленой лампы бил прямо в лицо.

– Оступился, – сказал я. – Прошу извинить.

– Здесь не рекомендуется оступаться, – строго сказал Адвокат. – Здесь следует всемерно глядеть под ноги. Должен заметить: я не доволен.

Он не доволен, думал я, сидя в старом нестерпимо скрипевшем кресле, вероятно, еще эпохи маршала Монтгомери, возле широкого стола и наблюдая за тем, как слипшаяся после приветствия кисть восстанавливает привычную окраску. Осталось впечатление, словно подержался за связку разводных ключей. Ваятель, говорят. Узнать бы, что он там ваяет. Я не выдержал и вновь, придерживаясь за подлокотники, украдкой поерзал в кресле, которому давно уже было пора на заслуженный отдых. Оно не могло предназначаться для сидения. Оно предназначалось для чего угодно, только не для сидения, об этом надлежало заявить сразу же и во всеуслышанье, но я только с напряженным вниманием прислушивался, когда же оно, наконец, в последний раз треснет и развалится. Из-под сиденья, синея, выглядывал краешек небольшого полиэтиленового тазика. Я посмотрел на легкое печатное устройство с программным управлением, занимавшее дальний угол необъятного стола, и представил себе, как хозяин в жару, в несусветную душную летнюю ночь придвигает кресло ближе, усаживается и начинает работать: строгий, неприступный, в любимых просторных белых трусах, погрузив истомленные, натруженные за долгий день ноги в холодную соленую морскую воду, бегая пальцами и глядя прямо перед собой. Аппарат с треском рассыпает длинные пулеметные очереди, дело ускоренными темпами продвигается к запланированному финалу.