Сен ВЕСТО - ПРОГНОЗ ПОГОДЫ НА УТРО. Сказка для всё познавших Страница 15

«Это не те, – пробормотал он, как мне показалось, не без некоторой издевки, приподнимая и вновь заглядывая под папку. – Эти слишком простые».

Я, нужно сказать, тоже люблю пользоваться автоматическим карандашом по присущей моему естеству ненавязчивой лености, и из соображений удобства всегда предпочту тонюсенький графит другому инструменту, но в крайнем случае, по-моему, уж можно было воспользоваться и хорошей ручкой. С ума сойти, подумал я. Из-за края книжной полки на меня в упор смотрели два пристальных близкопосаженных глянцевых глаза. Чересчур крупное, просто чудовищных размеров и весьма сухих пропорций членистоногое, охранявшее пепельницу, выглядело живым. «А на верху глядели?» – спросил я из-под самого потолка, с последней ступеньки шаткой стремянки присматриваясь к незнакомому интерьеру. Тут была уйма пыли. Я медленно повернул голову направо. Где-то далеко в коридоре за дверью уже неопределенно длительное время не прекращался едва слышный, дробный стук. Там не переставали гудеть и бегать, послышался отдаленный звон вдребезги разбиваемого стекла и гостеприимный ласковый голос произнес: «Спроси у Нгоры – найди Нгору Таки, найди эту амплитуду пределов моей терпимости, спроси: „Нгора Таки, можно мне тоже?“» Окинув взглядом запыленную полку из конца в конец, я стал спускаться.

– …Похождения мизантропов мне, кстати, понравились, – продолжал голос Адвоката подо мной внизу. – Есть в этом что-то такое от благоощущения первобытности, девической чистоты… – Адвокат коснулся локтем левого подлокотника, кончиками пальцев трогая гладко выбритый мужественный подбородок, немножко покрутил креслом, покачав коленками, и поднял на меня преисполненные понимающего спокойствия и дальновидности глаза. – Не хватает жизнерадостности, – в некотором раздумье заключил он, помолчав. – Сдержанности… И соблюдение меры – разумеется, чувство меры и тонкий вкус, чуть шире и светлее палитра, чуть раскованнее в обращении со словом, вольнее… и не увлекаться… И, простите, этот вездесущий душок вульгарности…

У лесенки оказался довольно крутой нрав, она все время норовила покачаться, и приходилось смотреть, куда ставить ногу. По дороге я приметил торчавший из середины брошенной на полке книги толстый конец карандаша и захватил с собой. Кончик был почти без графита, тяп-ляп заточенный, словно работали его не глядя, тесали походя и топором.

– Этот?

– А! – осекшись, обрадовался Адвокат, блестя металлическим зубом. – Вот он где оказался! – Он сделал приглашающий жест кистью. – Чудненько, давайте его сюда, это тоже хороший карандаш, я уж Черт знает когда потерял и думал – с концами. Вот вы держите его в руках и не знаете того, что до вас к нему никто не прикасался. Кроме меня, разумеется. Инструмент весьма преклонного возраста. Вы даже не подозреваете, насколько преклонного…

На гранях карандаша были отчетливо различимы углубления, округлые вмятины, глядя на четкий симметричный рисунок которых не о случайном касании думалось уже – о широком мертвом хвате челюстей киноида. Я, не удержавшись, бросил непроизвольный взгляд на нижнюю часть лица собеседника, но ничего, конечно, не понял. Я посмотрел наверх и встретился с глянцевыми близко посаженными глазками, не двигаясь, следившими за мной из-за верхнего края стеллажа. Я ускорил спуск. Передвигаться приходилось с неудобством, я соблюдал осторожность, не отпуская легкого поручня, но вскоре наловчился и поскакал по ступенькам вприпрыжку, вполуха прислушиваясь к шедшим с низу многослойно-туманным репликам, с любопытством озираясь по сторонам и постукивая в такт по турникету ладонью. И проносились мимо орлы, африканские маски, зубы, заврорнитоиды, черепа, гвозди, тюбики, кисточки, лампочки, косточки, люди, атласы, словари, мифы, книги, книги, книги, папки, стопки, тетрадки, скрипки, подшивки, ножи, стеллажи, этажи, штабеля, эстакады, уровни, эпохи… Пыли здесь не было видно вовсе. С точки зрения навозной кучи, не переставал гудеть внизу нудный голос, случайно забредший камушек будет восприниматься как патология. Отклонение от нормы. Вот представьте себе: навозная куча. Это естественное решение. Адвокат для наглядности сложил ладони домиком. Степень нормальности и ненормальности. То же, кстати, будет касаться и жемчужин. Вопрос нормы. Вот что, скажем, не приемлете вы? Вне всякого контекста, друг мой, что не любите вы лично, как трансцендент, как патриот? Мы с вами анализируем, разумеется, с учетом того, что аналогия не может в серьезных работах расцениваться как доказательство, с ее помощью, как известно, можно доказать все что угодно. И тем не менее. Не люблю яблочного сока, убежденно сказал я, задумавшись. Не понимаю я этого надругательства над вкусовыми пупырышками, не приемлю. Ни как трансцендент, ни как патриот. Притвор не люблю, сказал я. Самолюбующихся, дурно пахнущих, лгущих и уверенных, что лгут на высоком артистическом уровне или, по крайней мере, что никто не видит их такими, какие они есть, а все их видят такими, какими они себе кажутся. Элемент дерьмовщинки. Нужно просто уходить как можно дальше. Всегда, при любых обстоятельствах, им уже, ничто не поможет. Вот тут мое избалованное воображение, тренированное хладнокровие, прославленная мудрость и железная воля подвергаются серьезному испытанию. Амбиции питбуля и холеная дворняжка. Когда я вижу громкое демонстрирование при каждом удобном случае движения души, троекратно проигранного про себя, которому стоя аплодирует такое же собрание тихих лжецов и серой посредственности, все более и более укрепляясь во мнении, что они в этом мире чего-то стоят, я мужественно закрываю глаза и говорю себе, что нас это не касается, какое нам дело, мы сами здесь и, значит, не лучше и что вообще мы стоим за терпимость. Движение души тоже может быть троекратно проиграно и отрепетировано, – заметил Адвокат. Я это называю: суррогат здорового животного эгоизма.

Неинтересен тот, кто здесь ничего не понял, продолжал он снизу, с далекого дна заставленного книгами уютного нагретого колодца гостиной. Я сочувствую тому, кто понял по-своему. Говорили к тем, кто понимает им враждебное, немое, не заслуживающее доверия. Ибо фактам надлежит смотреть в лицо, а не скажем, в спину… Что вы там делаете?

Но я уже и сам сообразил, что тут к чему. Пытаясь разобраться со своими ногами и руками, я перестал вертеть головой и шлепать ладонью по поручню, мне представилось, как я с грохотом спускаюсь к самому основанию, с грохотом валю набок лесенку, и стал смотреть вниз. Когда ступеньки начали сливаться в единую, узкую ленточку ухабистого, чересчур подвижного обрывистого эскалатора, я снизил скорость и взялся за поручень. В общем, тут все по спецзаказу, объяснял Адвокат, вытряхивая содержимое очередного ящика на стол и поднося к носу каждый предмет. И в основном на одну тематику. Карандаш в ваших руках тоже можно отнести к разряду реликвий. Его графит, точнее, жженая кость, которую он в себе содержит, целиком собрана с манускриптов великого Суу, мысль которого намного опередила свое время. Я склоняюсь к мысли, что сами манускрипты также представляли определенную ценность, но тут уж, как вы понимаете, что-нибудь одно. Все это чрезвычайно занимательно, сказал я, но у вас тут что-то с лестницей. Вы когда последний раз ею пользовались? Простите меня, довольно холодно отозвался он. но вы говорите банальные вещи. И кроме того. Всякая тонкая натура с точки зрения динамики развития может представлять интерес только как жесткая натура, в ином случае она не имеет ценности. Под ненадежным панцирем она просто не смогла бы остаться самой собой и видоизменилась бы. Я знаю, вы меня поймете, если скажу, что тут речь не идет о посредственности, которая не считает себя посредственностью. Она, впрочем, никогда не считает себя посредственностью. И не о слабой натуре, а именно о тонкочувствующей: с хрупким инструментом, очень точным и глубокопроникающим. Морозоустойчивым же душой просто нет необходимости самосохраняться – самосохраняясь, они деревянны как снаружи, так и внутри. Общего между тем и другим приблизительно столько же, сколько, скажем, можно наблюдать в сравнительном анализе удачно задуманной и превосходно выполненной скрипкой и детской погремушкой, общего у них немного.

Ну, выжидательно произнес я, почесывая ладонь тупым кончиком карандаша. Адвокат уронил в стол новую стопочку бумаги. А вы опять не с того конца начали, сказал он довольно равнодушно. Он оторвался наконец от своего стола и, задрав голову, посмотрел куда-то мимо и много дальше меня. Вы хотите спуститься по лестнице, ведущей наверх. Ну, сказал я раздраженно. Мне это уже стало надоедать. И что же мне теперь прикажете делать? Здесь стоять неудобно. А вы не стойте, не стойте, легкомысленно вскричал Адвокат. Здесь нельзя стоять. А если я сейчас вот отсюда возьму и спрыгну? Я обратил взгляд назад. Попробуйте, не очень уверенно согласился Адвокат, помолчав. Только вот карандаш бросьте и попробуйте. Но не рекомендовал бы. Не стоит рисковать. Я бы на вашем месте не рисковал. Черт бы вас взял с вашими лестницами, не выдержал я. Разве нельзя было сказать сразу? Я вниз хочу… Внизу отчетливо обозначился потемневший от времени мохнатый край ковра, который более всего напоминал отсюда сильно потоптанный, рафинированный, побитый молью, химией, автолюбителями природы, вонючими механизмами и прочей сволочью, но все еще густой ковер живого леса с высоты птичьего полета. Лес я любил; когда ничего не останется, останется лес. Деваться мне, собственно, больше было некуда. А вы на меня не кричите, сказал Адвокат. Я этого не люблю. Вас никто не просил брать эту лестницу. Так нет же больше, сказал я растерянно. Сами же говорили, что это хорошая лестница. А у меня тут все наилучшего качества, нагло заметил Адвокат, но это не говорит о том, что надо начинать бегать по потолку. Ну, что же вы стоите? Ступайте, ступайте наверх, там разберемся. Послушайте, сказал я, какого Черта? Я не намерен, весь день бегать туда-обратно. Я вспомнил глаза. Я не хочу наверх, заявил я. Всё это мне нравилось меньше и меньше. Там не прибрано. И, кроме того, многообещающе сказал я, учтите, у меня карандаш. Я показал карандаш.