Депрессия, роботы и один велосипед - Павел Николаевич Губарев Страница 17

Я продолжал ходить в школу. Продолжал навещать маму в клинике, хотя с каждым днём было всё страшнее заходить в палату и видеть, как она перестаёт быть похожей на себя, усыхая и темнея лицом.

Папа, чертыхаясь, нажал на кнопку отмены, но кофе продолжал литься. Папа схватился пальцами за стаканчик, обжёгся и зажмурился. Через два месяца после маминой смерти папа привёл в наш дом Рэйчел. Через два месяца после смерти мамы и спустя ровно неделю после того, как я увидел маму на кухне – она резала лук.

Мама никогда не резала лук, она вообще не умела готовить. Тем более, никогда не готовила по ночам при лунном свете. И она умерла.

Мне говорили, что она не умрёт. Мне не говорили, что у папы есть другая женщина и – возможно – он ждал маминой смерти. Но теперь я и не знал, кому верить. По всей видимости, никак не им всем.

Две недели назад мне стали давать антидепрессанты. Антидепрессанты начинают действовать как раз через две недели. То есть сегодня. Я прислушался к себе: что хочется ответить? Что из моих мыслей настоящая мысль, а что я подумал только из-за лекарств?

Наверное, одна из мыслей моя, а другая оптимистичная? Я закрыл глаза, чтобы легче было представить. Свою я узнаю «в лицо», а другая… более розовая? Я вспомнил, как мама давала мне поиграть с её коллекцией антикварных пуговиц. Я раскладывал их на ковре по цветам. Жёлтые к жёлтым. Зелёные к зелёным. Это было просто.

Мистер Керриган побарабанил пальцами по парте и начал отворачиваться от меня. Он умел тактично подождать ответа, а потом тактично отвязаться от ученика, если понимал, что тот не может ничего сказать. Все бы так делали. Не видел ни разу, чтобы человеку стало хуже от того, что от него вовремя отвязались.

– Да, – сказал я.

Мистер Керриган вздрогнул. Он уже успел отойти от моей парты и набрал воздуха, чтобы продолжить объяснять тему. Он повернулся, посмотрел на меня внимательно и молча кивнул.

– Что ж, – сказал он, – давайте вместе подумаем. Как работает наше зрение? Точнее, наше восприятие?

– С тобой всё хорошо, Дара? – спросила меня Карен после урока.

– Наверное, – ответил я.

– Почему ты сказал Керригану, что видел призрака? Ты и вправду что-то видел?

– Да, что-то. Вроде того, – кивнул я.

Карен посмотрела на меня странно. Я взял её за руку, потому что обычно так делаю. Нечасто, когда мы в школе. Не люблю брать её за руку или целовать при других.

Звенит звонок, и в коридоре появляется дежурный робот. Я убираю руки в карманы, и мы идём на следующий урок.

Почему я ответил Керригану «Да»? Потому что это была правда. Я предпочитал говорить правду. До того, как начал принимать антидепрессанты.

Почему я ответил коротко, односложно? Потому что всегда так говорил. Ещё до того, как стал принимать антидепрессанты.

Я хотел остаться собой. Хотел быть Дарой Уолдреном, ирландцем шестнадцати лет, учащимся в последнем классе средней школы. Хотел быть человеком, у которого жива мама. Человеком, которому не приходилось трусить перед дверью больничной палаты, заставляя себя войти. И просто собой.

Не одним из них. Не частью того мира, где в твой дом приходит женщина по имени Рэйчел и улыбается тебе, и это неправильно. Когда я спускаюсь в гостиную, мне кажется, что я опускаюсь на дно аквариума, где свет преломляется непривычным образом и предметы обманчиво колышутся. Человек вроде бы и смотрит тебе в глаза, но вроде и куда-то мимо – сказать трудно.

– Ты слишком много молчишь, Дара, – говорит мне папа.

– С тобой всё в порядке?– спрашивает он.

– Ты уверен, что тебе не нужна помощь? – говорит Рейчел.

– Может, хочешь поговорить? – спрашивает папа.

– Не надо стесняться, – говорит Рэйчел. – Я твой друг.

Наверное, можно спросить у нашего учителя физики, какие законы оптики позволяют им не замечать маму в лунном свете и спрашивать, всё ли в порядке со мной? Хотя со мной явно всё не в порядке и видно же, почему. Боюсь, мистер Лайонс не поймёт вопроса.

26 января

– Могу заплатить, – сказал я Толстой Салли.

Толстая Салли не была толстой. Не знаю, почему к ней приклеилось это прозвище. Вообще-то она была довольно ничего, хотя я не считал её симпатичной, потому что никто так не считал. Салли не пользовалась косметикой. Про неё говорили, что она не бреет ноги, и что она носит ужасную обувь. Салли из бедной семьи и попала в приличную школу благодаря правительственному гранту. Я как-то раз засмотрелся на её волосы, которые, как мне казалось, прекрасно выглядят, если она не заплетает их в косу: две светлых пряди на сине-зелёном школьном свитере. Я помнил это, но не отдавал себе отчёта.

Даже сегодня я не давал себе слишком задумываться о Салли, хотя мне пришлось разговаривать с ней тайком ото всех. Карен была моей девушкой, я помнил это и старался держаться этой мысли, не давая сознанию сойти с неё, как будто сознание было поездом, а мысль «Карен – моя девушка» – рельсами, и иное означало крушение. Слева и справа был овраг антидепрессантов.

Салли ничего не ответила, просто кивнула. Я знал, что она из бедной семьи, и ей всегда нужны деньги. Предлагать деньги всё равно было неловко. Вообще весь разговор был сплошной неловкостью. Я в первый раз решился нарушить школьные правила – и так дерзко. Я не знал, как к этому относиться, и не знал, как бы отнёсся к этому до антидепрессантов. А новые чувства могли оказаться лживыми. Сотканными из лишних молекул серотонина, которые услужливо и мерзко возникали в моём мозгу из-за красно-жёлтых таблеток.

Я бы даже не знал, как подойти к Салли. К счастью, мы оказались вдвоём в пустом коридоре перед дверью спортзала. Нас обоих оставили после уроков в наказание.

Я очутился здесь после урока французского. Миссис Мёрфи могла бы спросить выученный текст, и я бы ответил, но она спросила меня по-французски «Как твои дела, Дара?», и я замялся, пытаясь разобраться, где настоящая мысль. Она спросила, почему я не хочу с ней разговаривать, и я окончательно запутался. Я не то, чтобы не хотел с ней разговаривать, хотя и не был уверен, что хотел, просто не знал, как мои дела и как об этом сказать.

– Спросите у меня текст, чёрт побери! – выпалил я.