Депрессия, роботы и один велосипед - Павел Николаевич Губарев Страница 16

злимся мы на людей только потому, что в этот момент пороки проявились не в нас самих. Могу ли я возмущаться? Чем? Жадностью этих людей? Но я-то тоже сейчас думаю о деньгах, которые мне предложил Виктор. И я хочу денег до жути. Нежеланием меняться? А хотел ли меняться я сам? Нет, я цеплялся за свои идеи о сакральности искусства. Защищал свои схемы. О господи, а они ведь, наверное, видели мои листочки. И небось подталкивали меня к тому, чтобы я верил в эту чушь.

С другой стороны: я эти идеи отпустил, раз смог пройти в хранилище. Могу этим гордиться. Гордиться? Да он мной манипулирует, сука такая! И этот фальшивый бармен… Да, но почему я поверил ему? Ведь это образ из кино. Быть может, я хотел поверить, только и всего?

Я почувствовал, что губы пересохли: должно быть, уже несколько минут сижу с открытым ртом. И, наверное, с глупым выражением лица. Я закрыл рот и набрал воздуха в грудь, не зная, что сказать. В который раз за эти дни я ощутил, что мне не на что опереться: все мои привычные мысли и представления ускользают. Я нащупывал что-то новое вместо них. Но это новое было непривычным и холодным.

Я посмотрел на Виктора. Он грустно посмотрел в ответ.

– Вот, – сказал он, – я же говорил: меняться больно.

2080. Толстая Салли

Я понял, что если отвечу тебе сразу, то скажу неправду. Открою рот, начну говорить и стану одним из тех взрослых ирландцев, которые согласно официальной статистике употребляют 14.2 литра алкоголя в год в пересчёте на этиловый спирт, но твердят нам, что пить вредно.

«Меня уже тошнит от речей узколобых лицемеров». Это цитата. Когда я цитирую, я не лгу.

Поэтому буду цитировать самого себя по дневникам.

Мистер Керриган на уроке научного метода рассказывал про Первую мировую войну. Мистер Керриган тоже взрослый и тоже лицемер. Но из тех немногих, кто учит признавать свою неправоту. И сам иногда старается. Иногда у него даже получается. Единственный учитель, от которого я за десять лет услышал фразу «Не знаю, но постараюсь выяснить». Потом вся школа две недели обсуждала его невероятную смелость. И учителя тоже. А как же: любой другой на его месте заткнул бы ученика, чтобы не потерять лицо.

Ещё мистер Керриган не торопит с ответами. Когда я начал сверяться, я был ему за это признателен.

Керриган попросил нас представить Европу накануне большой войны. У войны, как говорит наша учительница истории мисс Нири, были предпосылки. Мы представляем себе Австрию и Францию в июне 1914-го. Нам видится чёрно-белое небо, и в нём набухают, как дирижабли, те самые предпосылки. Люди, вжав головы в плечи, бегут по серым улицам, торопясь дожить и долюбить до первых выстрелов.

«Рост напряжения» – говорит мисс Нири.

«Эскалация кризиса» – говорит мисс Нири.

Но этого ничего не было. Мистер Керриган говорит, что цены на государственные облигации накануне войны росли. Люди верили в спокойное будущее и рост экономики. Что в Черногории поспеет черешня. Её разложат в деревянные ящики, и греческие моряки отвезут их в Англию. Смуглые мужчины перетаскают грубые деревянные ящики, полные красных ягод, с палубы на причал. Акции судоходных компаний подорожают.

И только потому что мы знаем, что дальше была война, нам кажется, что люди должны были тревожиться за будущее и, конечно, никаких акций не покупать.

Так и мы с тобой – мы знаем, чем всё закончилось. Но я дам голос предыдущему себе. Тому себе, который ещё ничего не знает.

* * *

24 января

Ребята сказали мне: «Почему бы тебе не спросить об этом Толстую Салли?» Они имели в виду, что я, разумеется, даже слова ей не скажу. С Толстой Салли никто не разговаривал. Популярные ребята делали вид, что её вообще не существует. Менее популярные злословили про неё, да и про всех других, с кем было менее престижно общаться, – чтобы выглядеть остроумными и показать, что они-то не такие, как эти убожества. Я считаюсь популярным. Встречаюсь с первой красавицей школы и вхожу в тройку лучших футболистов.

Про Толстую Салли ходят всякие слухи. Например, что она на спор заставила школьного робота-ассистента купить ей пиво и принести на урок труда. То, что надо, подумал я. Но я не верил слухам, хотя бы потому, что Толстая Салли слишком умна, чтобы делать что-либо на спор, да и вообще избегает общаться с одноклассниками.

Однако я спросил её. Решение это принял 24 января.

В тот день на уроке мистер Керриган сказал: «Призраки! Многие из нас их видели. Быть может, вы, мистер Уолдрон?». И остановился возле моей парты. Я смотрел прямо перед собой на его пиджак. Пиджак был приятного коричневого цвета, похожего на цвет ковра в нашей гостиной.

Я не мог ему сразу ответить, мне надо было свериться с собой. И я молчал, пока в классе не начали сдавленно смеяться то в одном конце комнаты, то в другом.

К тому же я действительно один раз видел призрака. Но не мог про это рассказать. Не потому, что боялся, что надо мной будут ехидничать Роб, Эрик или Джек, а потому, что не знал, как бы я поступил две недели назад: сказал бы правду или утаил.

– М-м-м, я…

– Да-да, слушаю, – терпеливо произнёс мистер Керриган.

Я мог бы ответить, что призрак, которого я видел, был призраком моей мамы.

Нет, не так. Я видел мою маму уже после того, как она умерла. Наверное, можно было бы и сказать, что видел призрака, но я её так не называл.

После этого мистер Керриган выразил бы своё сочувствие в словах опрятных, как его коричневый костюм. В классе бы притихли. После этого Керриган объяснил бы нам, почему люди видят призраков, хотя их на самом деле нет. Получилось бы неловко, потому что по словам учителя вышло бы, что у меня галлюцинации. У Керригана бы, впрочем получилось сказать деликатно. Или нет. Но мне было бы плевать.

Или не плевать?

Я мог бы ответить, что никогда не видел ничего подобного. Это было бы ложью. Что касается лжи, то у меня перед глазами стоял бумажный стаканчик, в который папа набирал кофе в больничном коридоре. От усталости папа нажал не ту кнопку, и автомат выдал вторую порцию. Чёрная жидкость перелилась через край, и я тоже почувствовал, что с меня хватит. Меня слишком долго поили неправдой. Пока мама умирала, все