Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших Страница 18

Штиис принялся засучивать рукав.

Совершенно справедливо, подумал Гонгора. Проходит одна такая в опасной близости, касаясь своим юным обаянием, когда после на редкость добросовестной тренировки чувства у тебя местами обездвижены до невменяемости и ты задвинут в задумчивость дальше обычного, невзначай так протягивает, проводит крохотным пальчиком по жилке, обозначенной у тебя на руке напряжением, качая крохотным детским подбородком, и ты оглянуться не успеваешь, как она уже заботливо запахивает на тебе ворот плаща, поправляет пуговичку и наказывает не стоять лишний раз на сквозняке. И, главное, при всех.

Исподлобья глядя куда-то в пространство прямо перед собой. Штиис озадаченно мял и пробовал пальцами у себя под ухом затылочную область. Штиис словно понял вдруг что-то очень важное. Он покачал головой.

– Такое впечатление, – пробормотал он, – что я выспался…

_____________________

ГЛАВА 2. ВОЗЛЕ САМОГО ПОРОГА

Он в последних деталях помнил день своего детства, когда на спор провел на старом заброшенном деревенском кладбище ночь. Хвастался он вообще много и врал много, особенно в моменты вдохновения, получалось у него правдиво, мрачно и предостерегающе – как нужно, но он никогда никому не рассказывал, что там было на самом деле. Для остальных это вряд ли представило бы большой интерес.

Отдельные детали были особенно объемными, барельефными, памяти оказалось удобно ими печатать, единственное, что ему не под силу было вспомнить, это то, когда он совсем перестал бояться темноты, до того или после. В темном незнакомом лесу, на отшибе наполовину уже спавшей, наполовину готовой отойти ко сну деревушки притихший кружок исцарапанных мальчишек до самозабвения пугал друг друга удивительными замогильными подробностями из сфер жизнедеятельности заброшенного на болотах кладбища. Начали с пустяка, закончили разногласиями и взаимными упреками, каждый следующий очевидец, тщательно скрывая озноб, с большим успехом нагнетал и без того напоенную сладким ужасом атмосферу, на ходу домысливая необходимые детали к слухам, мнениям и бессовестному вранью, издавна блуждавшим по недалеким поселениям язычников-староверов. Рассказчик горел глазами и лихорадочно облизывал губы, слушатели зябли, ежились, поминутно вздрагивая на каждый ночной шорох, мирно начинавшаяся дискуссия завершалась заведомо невыполнимыми требованиями и клятвенными заверениями, что уж он-то в сходной ситуации не пошел бы против проверенных временем примет и вообще оказался бы сообразительнее и не ударил бы лицом в грязь. Обыкновенно, выбиралась негласно жертва – и кто-то один длительное время служил объектом неприкрытого давления с выкручиванием рук и намеками, что как раз теперь и наступило то самое время, с тем чтобы навестить загадочное болото и его проклятые достопримечательности, восстановив таким образом пошатнувшийся в глазах окружения авторитет, отчет о пережитых ощущениях обладал бы безусловной ценностью. Этот прохладный летний вечер особенно располагал к продолжительным беседам: случилось полнолуние. Было довольно поздно, спать не хотелось, и было жалко. Рассохшиеся, древние, пропитанные ужасом стены старой языческой бани шевелились за спиной, собирали страх по темным углам, незаметно сближались, страх был безвкусный, холодный, он бегал мурашками по спине, осторожно трогал волосы на затылке, держа за плечи и не давая перевести дух; любой звук тут был нежелателен, неуместен, за ним могла скрываться опасность, то самое движение, когда ужас просачивается сквозь стены и широко расправляет огромные шершавые длани.

Ужас касался потемневших бревен, он давно уже слушал, приникая к стенам своим большим сморщенным ухом, тихо ступал, старческий и слепой, кругом бани. Тусклая керосиновая лампа выдохлась, достали свечку. Свечка отражалась в темном убогом окошке, собирала вокруг себя ночь, делала из нее черное сгущенное молоко, скорбные, сутулые тени возле нее теснились, качались на стенах, осунувшиеся лица молча двигались в такт багрово-желтому огоньку, слушая, как постукивает по доскам загребущими лапками заблудившийся безвредный пятнистый паучок. Передохнув, выслушали следующее сообщение. Эта антология была об участившихся что-то в последнее время поползновениях неких завернутых в исподнее светящихся объектов со стороны кладбища. Посидели, усваивая информацию. Как всегда, преисполнившись природной недоверчивости, Гонгора имел неосторожность подпортить все удовольствие, вслух предположив, что, быть может, это имевшийся в организме усопших фосфор с течением времени нашел путь к поверхности земли, после чего едва не поседевшая от напряженных размышлений аудитория, незаметно двинув один другого локтями, выразила безусловное понимание и сочувствие попытке по-человечески объяснить нечеловеческие явления. Были высказаны новые соображения относительно границ человеческой психики и возможности выдержать встречу с нечистой.

Обеспокоились интенсивностью наступления старого болота на предместья деревни. Согласились с мыслью об уже назревшей необходимости дознания и возможно более деятельного рассмотрения дела на месте и сильно усомнились в способности Гонгоры как признанного авторитета в области научпопа и просто как самому начитанному возглавить небольшую экспедицию с целью выяснить наконец, что же представляет собой имевшее место поползновение с научной точки зрения. Подразумевалось, что необходима рекогносцировка одного компетентного человека. Видя, что Гонгору меньше всего беспокоит, как живет и чем дышит дремучее болото ночью, собрание, не уставая сокрушаться, единодушно сошлось на том, что, по всей видимости, оно в нем ошиблось: кончилось все это тем, что Гонгора, снисходительно улыбаясь, поклялся провести на кладбище полнолуние и не возвращаться до первых петухов. И чтоб без дураков, попросили особо искушенные в вопросе люди. Кладбища Гонгора не боялся, ночной лес любил, со своими же суевериями и всеми происками принебесной нежити он боролся в основном с непосредственной помощью чертиков. Он рисовал их втихомолку на моющихся обоях пачками, выводил гуськом, лепил парами, стаями, стоящими, сидящими, бегущими, отдыхающими в мягких дорогих креслах, возлежащими на канцелярских столах с обнаженными всем ветрам худощавыми ягодицами, с заметным усилием просачивающимися сквозь стальное игольное ушко, путешествующими на цыпочках по лезвию бритвы, предупредительно стучащимися одним пальчиком в слегка приоткрытую дверь, в задумчивой осторожности пригубляющими от чашечки, прикуривающими папиросу, сутулясь и закрывшись от пронизывающего сырого ветра плечом, разгоняющими кистью сигаретный дым, переворачивающими ссохшуюся газетную страницу, мучительно зевающими, деликатно прикрыв губы пальчиками, обороняющимися из-за угла посредством естественной струи от чем-то неприятно взбудораженных лысых дядей в квадратных очках и белых халатах; поправляющими на себе шляпу, аккуратно ухватясь щепотью пальцев за краешек, чуть запрокинув голову и обворожительно выстрелив из-под полы шляпы прищуренным глазом; сосредоточенно пытающимися сложить фигу из четырех пальцев морщинистой худенькой ступни; с неудовольствием оборачивающимися к задним рядам; нюхающими сорванный накануне занюханный уже цветочек; принимающими надлежащее выражение лица; кушая, скучая, увлекаясь, осуждая, критикуя, похабствуя, анфас, в профиль, боком, задом, в клеточку – и терпеливо ночами потом ожидал, что получится. В конце концов он здорово преуспел в этом занятии и уже опытным движением карандаша лишь парой-другой росчерков мог придать глазкам на узкой, плоской, наглой, щекастой и милой мордочке любое выражение: от преисполненной брезгливым вниманием и пристальности бездомного доктора наук, с мутным взглядом, ворсистыми большими ушами и слегка отвисшей и посиневшей от длительной неподвижности губой, – до немножко рассеянной и в значительной степени непристойной непринужденности очень шустрого, уверенного в своих способностях губастого бесенка на момент обнародования результатов самого страшного суда. Рисовал он действительно неплохо. Его как-то одно время сильно удивляло, в силу каких причин бесовское отродье, такое падкое по свидетельствам очевидцев до неокрепших детских душ, не торопится за ним, в то время как он неоднократно (и при свидетелях) предлагал собственную нематериальную часть в обмен на полное собрание «King Crimson» с их берущими за душу образными формами. Все-таки он далек был от мысли, что такого рода соглашение виделось другой высокой стороне слишком большой ценой.

Здесь хорошо росла елка с рябиной. Неповрежденных крестовин практически не было, те, что еще хоть как-то стояли и не падали, навевали уныние и апатичную усталость. Со скукой проблуждав в безмолвном и пострашневшем лесу, скупо освещенном бледным пятном луны, с полчаса и едва не заблудившись, он все же набрел на трухлявые остатки ограды давно заброшенного кладбища. Ощущение произошедшей с кем-то смутной давней беды теперь не оставляло его. Торчавшие набекрень из кустов и темноты длинные косые жерди и полуразвалившиеся от старости метла в лунном свете напоминали толком не доработанный эскиз к его будущему сну. Между всем этим, полускрытые в траве, темнели остатки надгробий. Он остановился, вытер ладонь о штанину, положил руки на неприятно коловшуюся иссохшую жердь и осмотрел видимую часть кладбища, как осматривают побитое гарью и застарелыми следами крови поле будущей деятельности.