Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших Страница 19

Здесь хорошо росла елка с рябиной. Неповрежденных крестовин практически не было, те, что еще хоть как-то стояли и не падали, навевали уныние и апатичную усталость. Со скукой проблуждав в безмолвном и пострашневшем лесу, скупо освещенном бледным пятном луны, с полчаса и едва не заблудившись, он все же набрел на трухлявые остатки ограды давно заброшенного кладбища. Ощущение произошедшей с кем-то смутной давней беды теперь не оставляло его. Торчавшие набекрень из кустов и темноты длинные косые жерди и полуразвалившиеся от старости метла в лунном свете напоминали толком не доработанный эскиз к его будущему сну. Между всем этим, полускрытые в траве, темнели остатки надгробий. Он остановился, вытер ладонь о штанину, положил руки на неприятно коловшуюся иссохшую жердь и осмотрел видимую часть кладбища, как осматривают побитое гарью и застарелыми следами крови поле будущей деятельности.

Круглое голубоватое лицо луны проступало за черными плетьями ветвей, делая тени резкими, накладывая тени одна на другую, в отдалении подробностей было уже не разобрать. За спиной молча стоял лес, там изредка возникали и исчезали, тускнея, неясные слабые огоньки – наверное, светлячки. Дальше различалось еще что-то, что-то вроде разреженного неблизкого мерцания фосфоресцирующей гнилой древесины, что могло быть также игрой воображения. Там, по-видимому, и начиналось знаменитое болото, казалось, временами с той стороны находил тяжелый дух; тишина не была полной, где-то далеко-далеко слышалось некое изможденное сухое поскрипывание, сверчки больше не трещали, хотя до того всю дорогу слышалось их тоскливое пение. Застоявшуюся тишину ожидания и пустоты не беспокоило даже слабое шевеление воздуха. Совсем некстати усталая память набросала мутную картинку: из необъятного, как карьер, ржавого ковша экскаватора загорелые мужские испачканные руки извлекает забитые землей желтоватые куски раздавленных черепов и кости. При застройке нового микрорайона на окраине города случайно разрыли кладбище. Тогда его детское воображение потрясло другое видение: что когда-нибудь из огромного ржавого ковша другого экскаватора кто-то достанет и его череп, чтобы тем же отработанным движением вместе с комьями перепрелой жирной земли отправить поближе к брезенту собранных костей, и захоронить потом на заброшенном карьере. Гонгора легко представил себе всю нескончаемо долгую, размеренно-печальную жизнь этих лохматых полянок, сколько остывших безвольных тел успели принять они за период своей активности, прежде чем заросли кустами, как вдруг почувствовал, что за спиной кто-то стоит, – и в тот же миг спина, став липкой и холодной, начала невыносимо ныть. Было совершенно ясно, что все это ерунда, никого здесь быть не могло, что оборачиваться нельзя, будет хуже, но не обернуться было невозможно, он не мог сдвинуться с места, чувствуя, как деревенеют мышцы ног и рук, омертвляющее ощущение опасности выло в нем сиреной, требуя немедленной реакции, все, сказал он себе, хватит. Химия чувств. Нереализованный адреналин и стресс. Дрянь. Он говорил себе, что это только работа проклятого воображения, чувства ничего не хотели слышать – они вопили, перебивая друг друга. Гонгора подумал, что если не выдержит и обернется, то уже не сможет остановиться, будет пятиться и пятиться, лихорадочно всматриваясь и мучительно вслушиваясь. Как было бы хорошо, если бы это шутили его приятели. Но об этом кладбище ходили разные слухи, после же рассказанных ужасов – он хорошо узнал своих дружков – их невозможно будет выгнать перед сном на моцион, не то что в лес, они полночи будут жаться к теплой печи, смотреть в огонь, без конца пережевывать соображения по поводу нового мероприятия, радоваться, что есть на свете дураки и что в глухом заболоченном лесу сейчас не они, а кто-то другой. Гонгора не мог оторвать глаз от склоненной к кустам крестовины, которая, насколько он вспоминал, еще недавно стояла совсем не так. Не опуская глаз, Гонгора стиснул челюсти, ухватился поудобнее, и полез через перекладину. Треск сухого дерева больно ударил по нервам.

Шурша травой, он пробрался мимо запутавшихся в чертополохе и кустах погнутых прутьев ржавой огородки, миновал несколько лучше сохранившиеся бетонные куски с безликими пятнами и ненужными датами. Этот сладковатый, приторный душок казался таким натуральным, что совершенно заглушал доводы разума по поводу того, что кладбище не функционирует давным-давно, пахнуть тут нечему. Похоже, однако, это не было одной только издевкой воображения: откуда-то рядом слабо, но довольно отчетливо несло мертвечиной. Он попросил себя быть спокойнее и глядеть под ноги. Валяясь неподалеку в траве или своей норе, то могла смердеть обитавшая здесь прежде крыса или мышка. Гонгора прилагал усилия, чтобы не думать и не замечать. У гладкого камня он остановился, постоял, медленно обегая напряженным взором деревья и темноту между ними. Стараясь не выпускать из поля зрения не внушавшую доверия редкую поросль гнилых кольев слева, опустился на заросший травой землистый надгробный фрагмент (не стоять же тут на ногах до утра), вытер со лба ладонью пот и поспешно поднялся: так совсем ничего не было видно. Он не знал, что нужно видеть, но сидеть сейчас не мог, в глубине живота все словно свело судорогой. Обходя кусты с высокой, по плечо, ржавой могильной оградой, где колючки выглядели не такими густыми, он уловил над головой движение воздуха и застыл, как парализованный. Больше он ничего не слышал, сердце бухало на уровне ключиц, силясь втиснуться в гортань, заглушая все внешние звуки. Он стоял, не шевелясь, чувствуя, что еще секунда – и рванет, не разбирая дороги, через кусты в темный лес, понесется сломя голову, на одном дыхании и будет так нестись, пока не убьется. Сделалось невыносимо, до одури жутко. В памяти всплыло одно давнее воспоминание, чье-то старое предостережение, что на заброшенном кладбище, если хочешь с него уйти и вернуться назад, ни в коем случае нельзя касаться чужой могильной ограды. Обходя, он только что задел ее локтем.

И сейчас же за спиной шаркнули, приближаясь, – и он обернулся, растягивая всякое свое движение до бесконечности, до вялости в мышцах, словно зная уже, что увидит, и вначале не увидел ничего, а потом у него онемели конечности и в стянутом напряжением животе засквозил ветерок, потому что глаз выхватил из беспорядочного нагромождения пятен и теней далеко в сторону протянутую черную тень и то, что могло служить ей началом. Оно было похоже на выход в сумасшедшее состояние: темную, неподвижную, прислоненную к угловатой светлой плите нелепую фигуру. И когда до него дошло, что это, он понял, почему не выдержал испытания тот молодой пьяный приор. Рассудочный голос в голове не переставал увещевать и чем-то грозить, то взлетая и принимаясь непонятно вопить, то снижаясь и начиная торопливо нашептывать что-то о мудрости и благоразумии. Самым главным сейчас было не думать ни о чем. Только так можно было надеяться уйти отсюда и уйти прежним. Плюнь, тарахтел, причитая, в голове голос, заходясь от непереносимого ужаса. На все плюнь – и побежали отсюда к Чертовой бабушке, это же не для нас, нам этого не выдержать – и ладно, и хорошо, здоровье ближе, о себе подумай, крепко подумай, что для тебя важнее… Они все пошли к Черту, а мы побежали домой, в последний раз прошу по-хорошему и предупреждаю, ведь хуже будет. Обязательство, данное этим дристунам? Да ну что ты, честное слово, ерунда какая, даже спорить как-то неловко, совсем уже скоро взрослый человек, а все никак не научишься разбираться в жизни. Да и не обязательство это было совсем, так, немного поспешное и опрометчивое предложение разобраться. Здесь ведь вопрос как ставится? Если они дристуны, то обязательство по отношению к ним не может считаться полновесным. Ты подумай только, они сидят сейчас у теплой печи и скалятся, как легко купился этот дурак. Нет, ты мне скажи: ты раб своего слова или хозяин? Ты не торопись, ты хорошо подумай и честно ответь, только не затягивай с этим, пока народ не начал тут собираться, домой же…

Хорошо-хорошо, внезапно переходил, как бы успокаиваясь и беря себя в руки, рассудительный голос на обстоятельный тон и добавлял сарказма. Хорошо, пусть я – просто элементарный инстинкт самосохранения, пусть. Но ведь ты же отсюда не уйдешь. Подумай, говорю, что важнее. Кстати, ты думаешь, куда тебя несет? Как ты собираешься со всем этим разбираться? Проведешь систему раскопок и снимешь отпечатки пальцев? Достанет тебя здесь сейчас что-нибудь, обязательно достанет, вот увидишь, так ты с чего начнешь: вскрытие проведешь или завяжешь разговор? А что если оно без языка и всего остального? Ты поторчи тут еще, поторчи – и дождешься. А прискакать домой – да что там, ветром прилетим! – так дома, представь, покой, тепло, тишина, и не мертвая, заметь, нормальная тишина, с вкусными запахами и предпостельным уютом. И прочные двери. Из твердой, березовой древесины, со множеством замков. Или даже из дуба. Вернее даже, что из дуба, чтоб то есть ни одна сволочь… Такие двери, брат, уже ничем не возьмешь, это точно говорю, здесь других не умеют делать – можно ногой, можно плечом, выстоит. Хоть ты с топором, хоть с бревном… Ты слышишь шорох движения за спиной? Знаю, что слышишь. То просыпается твоя темная сторона: она же обратная. Ты должен еще помнить книжку, где были трюмы затонувших кораблей и водолазы, которые в тесных проходах у выходов к опрокинутым палубам находили туго набитые телами пробки из тех, кто не успел спастись. Там хорошо были заметны респектабельные джентльмены с топорами с пожарных щитов в руках, и уже не имело значения, что совсем незадолго до того они прогуливались там под ручку, кого-то ласково трепали за щечки, а двери в избе освящаются святой водой, это точно, или еще каким феромонами, – чтоб то есть ни сном, ни духом…