Борис Мир - Данэя. Жертвы прогресса II Страница 2

Туалетом занялась в ракетоплане – его вел автопилот. На это ушло не много времени – слишком мало, чтобы занять её, отвлечь чуть от томительного ожидания, от которого, казалось, можно было задохнуться.

Эя с балкона видела, как появился в небе ракетоплан. Сделав разворот, он сел. Женщина в черном развевающемся платье медленно двигалась к дому. Эя быстро пошла ей навстречу. Она была рада гостье: карантин, казалось, длился целую вечность.

Лейли – друг Лала: значит и их друг. И одна из самых любимых её актрис. До чего же она красива: недаром Сын там, на Земле-2, последнее время аж не дышал, когда она была на экране. Но глаза её печальны.

Эя взяла её за руки:

– Все будут рады тебе. Дан с детьми отправился в горы. Но они должны скоро вернуться: ушли давно – до того, как мы с тобой связались. Они ничего не знают – ну и пусть: я ничего не сообщу им – твой прилет будет для них сюрпризом. А мы пока поговорим: я так соскучилась по общению.

– Я очень ждала вас.

– С Лалом.

Лейли молча кивнула.

– Я понимаю, – Эя тоже замолчала, и Лейли была рада, что не надо ничего говорить. – Это страшная потеря. Не только для нас. Для всех. Он был удивительный. Единственный, кто понимал, какими должны быть люди.

– Да.

– Он сообщил нам незадолго до своей гибели чрезвычайно важные вещи.

Лейли едва слышала её, но Эя, к счастью, этого не видела. Они сидели на камнях возле дома.

– Вот и он!

Лейли подняла голову: на тропе, ведущей с горы к дому, появился человек. Дан!

Дан! Она вся напряглась. Он смотрел в их сторону, приставив ладонь ко лбу: солнце било ему в глаза.

– Отец! Оте-ец!

И когда он медленно пошел к ним, Лейли побледнела так, что Эя не могла это не заметить. Что-то больно толкнуло сердце. Неужели…? Она не могла и думать о том, что ещё какая-то женщина есть в жизни Дана.

Да, раньше ей это было безразлично: как и всем. Раньше! Слишком много лет они были вместе и слишком много вместе пережили. Вместе, всё время вместе. И дети…

– Здравствуй, Лейли!

– Здравствуй, Дан!

Она по-прежнему красива, невероятно. Прекрасна, как богиня. Такая же – как тогда, на озере.

Эя кажется гораздо старше её. Фигура, несмотря на постоянные упражнения, уже не та, что раньше – потому что родила трех детей. И грудь не стоит упруго – тяжело округлилась: кормила ею его детей. Морщинки в углах рта и глаз, седая прядь в волосах: лечение до сих пор не изгладило следы перенесенного в обратном полете.

Но и тогда он без грусти расстался с Лейли – сейчас без волнения встретился с ней. Эя…

Нет: Мама – она для него единственная из всех женщин. На Земле, во всей Вселенной. Близкая настолько, что трудно понять, где кончается он, и начинается она. И без нее невозможно ни жить, ни дышать: никакая близость с другой, даже красивейшей из всех – Лейли, невозможна для него.

Так, значит, он больше не свободен? Не может то, что раньше? Да! Ну и что? Не может – потому, что не хочет поступиться и частицей того, чем обладает: своим чувством к Маме и её к нему, неразрывной слитностью их и детей – детям было бы неприятно, если бы ещё кто-то, кроме Мамы, существовал для него. Эта его, по прежним понятиям, несвобода – неотделима от того, каким он стал; она подлинная свобода, в самом высоком человеческом смысле: нежелание хоть сколько-нибудь замутить то светлое, от чего счастлив он – доподлинно счастлив. Он, такой как есть теперь, не может и не хочет быть иным. Он сам. Мама, может быть, и не стала бы, пользуясь старинным выражение, ревновать…

Но она бледна, молчит. Ну да – она теперь всё видит: и она теперь как он – не такая как все.

– Мама, они идут следом, – сказал он. Ей сразу стало легче дышать: всё в порядке. Они взглянули друг другу в глаза, улыбнулись.

– Лейли, ты сейчас увидишь наших детей, – сказала Эя.

– Я очень хочу их увидеть, – тихо ответила Лейли.

Слишком ясно было, что надеяться ей не на что: они были, как те – живущие вместе долгие годы. Ей достаточно было увидеть, как они глядят друг на друга, услышать, как называют один другого.

А на нее он смотрит спокойно. Ей нет и не может быть места рядом с ним. И если бы было возможно, она сейчас сразу бы улетела.

– Вот они!

По тропинке шел высокий юноша, неся на спине девочку, обнимавшую его за шею. Нес он её, казалось, без всякого напряжения.

– Слезай! – сказал он, подойдя. Девочка соскочила на землю.

Они сложили ладони перед грудью, приветствуя Лейли.

– Опять балуешь её?

– Сестренка устала, мама. Еле ползла.

– Ну да! Просто он хотел похвастать своей силой. Мне не жалко – пусть несет, если хочется.

Эя, улыбаясь, смотрела на них:

– Наши дети.

– А мы тебя знаем, сеньора.

– Да?

– Да: у нас были фильмы с твоим участием. Брат их больше всего любил.

Лейли посмотрела на юношу, стоявшего молча перед ней, потупив глаза. Лишь время от времени он поднимал их, бросая на нее взгляд. И в эти моменты она заметила, что они у него широко раскрыты. Казалось, он ошеломлен тем, что видит её. Густая краска заливала его лицо.

– Как удивительно он похож на тебя, Эя.

– Мой сын, – Эя ласково коснулась его волос. Он снова взглянул на Лейли – и ещё сильней покраснел.

Она не могла не любоваться им: ей вдруг почему-то захотелось тоже провести рукой по его ярко рыжим кудрям. Но она не решилась – и погладила девочку, всё время улыбавшуюся ей. Дети пробудили в ней острый интерес – уже не было стремления поскорей улететь, и боль немного притупилась.

– Пошли ужинать! – пригласила Эя.

Все, включая пришедшего дежурного, ели одинаковые блюда, – их заказывала Эя. И Лейли не хотелось отделяться от них – она не стала заказывать себе что-то другое, ела то же самое.

– Нам можно побыть с вами? – спросила девочка, когда ужин кончился.

– Нет, дочка. Иди: почитай и ложись. И ты тоже, – обратилась Эя к сыну. – Нам надо о многом поговорить.

– Я не буду мешать, мама.

– Сестра, пошли! – негромко сказал юноша, и девочка покорно встала.

– Спокойной ночи, мама! – сын подошел к Эе; наклонившись, поцеловал её. – Спокойной ночи, отец!

Девочка поцеловала и отца.

– До свидания, сеньора! – попрощались они с Лейли. Юноша напоследок открыто, как-то жадно, посмотрел на нее. Она ответила ему улыбкой, и, ободренный, он тоже улыбнулся: он, оказывается, мог очень хорошо улыбаться.

Это было прекрасно и непонятно – то, что она видела. И два чувства боролись в ней: вновь усиливающаяся душевная боль и непреодолимое желание как можно больше узнать и понять. Тысяча вопросов вертелись у нее на языке – но общение с парами вместе живущих приучило её к осторожности: те сразу никогда не раскрывались.

Но на этот раз всё было иначе: Дан и Эя рассказывали ей всё – много и подробно. В их рассказе почти не было того, что всем уже было известно по отчетам.

– Всё произошло благодаря Лалу.

Слушая Дана, Лейли ловила себя на мысли, что кое-что из того, что он говорил о страшной правде существующего на Земле, но не замечаемого никем – увиденной и понятой Лалом, она давно слышала от того самого. Но лишь отдельные высказывания, которые она не всегда достаточно глубоко могла воспринимать и постепенно почти забыла. Теперь, когда Лала уже не было в живых, его идеи, связанные в стройную систему, исходящие из уст Дана, обрели чрезвычайную убедительность, хотя многое по-прежнему воспринималось с трудом.

Лал погиб, не успев ничего осуществить, но то невероятно важное, что он открыл им, они запомнили, чтобы передать всем. И начали действовать: появление детей было прямым следствием выводов, сделанных Лалом.

О детях говорила уже Эя. В основном о первенце – сыне, и её рассказ показался Лейли не менее поразительным, чем предыдущий. Об ожидании рождения ребенка, о его появлении на свет. О том, как он сосал её грудь, впервые улыбнулся, впервые сел, впервые пошел. О том, как заговорил. Как рос и развивался. Как отдал появившейся у него сестре первое яблоко. Как становился самостоятельным и умелым. О его бесстрашии. Об их, родителей, тревогах и радостях.

Какой-то невероятный мир раскрывался Лейли в рассказе Эи о детях. Не ведомый ни Лейли, ни почти никому. Высшая ступень любви, незнакомая даже тем, кому она до сих пор завидовала: тем, кто надолго, даже на всю жизнь сохранил исключительное чувство и привязанность друг к другу. Но их чувство замыкалось лишь на них самих и не могло идти дальше, не поднималось, питаемое любовью к своему естественному плоду – детям, до такой полноты, которую она увидела у этих двух, один из которых был для нее самым дорогим.

Тем более ей не было места рядом с ним. И боль усилилась, сдавила её. Она чувствовала, что больше не может оставаться.

– Уже середина ночи. Пора мне улетать.

– Зачем? Переночуй здесь.

– Спасибо: не могу – утром репетиция. Не провожайте меня.