Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших Страница 21

…Скорее бы утро, повторял, как заклинание, он вслух. Это все, что еще как-то придавало ему сил, позволяло выдерживать чудовищное давление атмосферы кладбища. Он точно знал, что оно, утро, существует, и это поддерживало в его спрессованном, застывшем сознании былую теплоту. Полнолуние на кладбище – не самый лучший способ умнеть. Сидеть бы нам всем дома. Гонгора догадывался, чья это работа, с такими богатыми возможностями штамповать новые версии реальности, обрабатывая безликую информацию, лучше бы действительно дышать свежим воздухом одиночества не здесь. Отвлеченным сознанием он понимал, что все не так просто, что его прославленное воображение, собственно, в разворачивающихся событиях еще участия не принимало, оно пока только еще молча разминало свои тренированные жесткие пальцы, холодно и отстраненно наблюдая за действиями попавшегося оппонента и не обещая ничего хорошего. Противник без особого любопытства прикидывал возможные варианты исхода предстоящей драки: место подходило ему по всем статьям. Стимулятор был безупречен. Только бы дожить до утра. Он бросил взгляд на прекрасно видимый в свете ясной ненормальной луны старенький циферблат своей «амфибии» и почувствовал, как по животу ползет холодный след пота. Получалось, что здесь он находился чуть менее трех минут. И сейчас же вспомнились берущие за душу истории о больших кладбищах и закруженных большими кладбищами одиноких людях, что в течение многих и многих дней бродили меж бесчисленных огородок и надгробий и в конце концов умирали от общего истощения, которых находили будто бы затем сильно бородатыми и в стоптанной обуви, рассказывали также, что время от времени издали даже доносились хриплые изможденные крики и просьбы выпустить…

Но с другой стороны, мало ли кто может орать ночью на кладбище? И мало ли что может присниться хорошо взогретому бродяге под могильным крестом? Да и то сказать: мало ли что он начнет орать, озираясь, – еще не до конца проснувшийся, но уже трезвый?..

В долю секунды сделавшись белым, Гонгора стиснул дергавшиеся пальцы в кулаки. Если это чья-то шутка, сказал он себе с замешанным на непереносимом ужасе ледяным бешенством, я просто начну убивать. Просто возьму сейчас этот кол и дам по башке, и плевать. Впереди без усилия различалось затихавшее монотонное шуршание. Неясная угловатая фигура, до того прислоненная к неопределенному узкому, размытых пропорций светлому похоронному возвышению, отделилась и, неловко и длинно размахивая непомерными, нескладными конечностями, удалилась в непроглядный сумрак.

Здесь были свои законы, они легко подрывали основу всем будущим необоснованным надеждам. Сюда никого не звали, границы эти не следовало пересекать вовсе. Выполняя установленные правила, тут становились другими. Очень не многие – далеко не все. Сюда приходили сами: он понял это, когда сзади ему на плечо положили старческую сухую руку; и когда он, прислушиваясь с горьким отчаяньем, словно бы уже начал улавливать в гулких, промозглых, каменных коридорах подсознания некое смутное движение, как будто внезапно задергалась, заворочалась, нарастая, какая-то холодящая мрачная сила, до времени старавшаяся не привлекать к себе большого внимания и до того успешно скрывавшаяся в тени не знавших, что такое компромисс, волевых начинаний, а теперь неотвратимо и победно заполняющая собой все этажи сознания, чувствуя, как тают последние силы противника, и уже торжествуя, громко и неумолимо празднуя долгожданную удачу; когда зашевелилась под ногами земля и скользко потянулась прозрачная мерзость как неподвластное ему теперь здесь осязаемое порождение обратной стороны мысли, утерявшей покой и стремившейся все собой пронзить с единственным желанием – коснуться и оставить неизгладимый след, а у самой земли не переставало близоруко пялиться и бледнеть трогательно потерянное лицо совсем еще юной девушки, вот тогда словно кто-то сказал ему, что самые важные поединки всегда выигрываются наедине с собой и что самая темная стена из всех прочих стен – в тебе самом. И еще очень удачно вспомнились колкие слова бабушки, будто вновь насмешливо повторившей, что давай, парень, давай, – мы вместо тебя плакали, когда отнимали от груди; и в то мгновение словно что-то неуловимо изменилось, словно был дан знак пройденного, знак такого раннего в этот период звездных ночей, неукротимо влекущего к себе долгим взглядом огня, заставляющего парализованно молчать, стоять и смотреть: оттиск прозрачно-зеленой полосы на чернеющем горизонте, оттиск его чистого, небесно-синего безмолвия, его утра.

Строго говоря, утро тут само по себе было ни при чем. Утро в горах уже само по себе было событием, не нуждавшимся ни в каких новых обоснованиях и трактованиях, к тому же, действительно полные, круглые синие луны случались только ночами. Другое дело, что его представления о нем имели определенные последствия, требовавшие некоторых комментариев, трезвых, внятных, грамотных и непредвзятых. Последние два обстоятельства выглядели особенно важными. Поскольку как раз они являлись наиболее трудными, если судить по выражению отдельных как-то причастных к последующим событиям лиц, применительно к данному случаю никто не мог бы сказать, что вынослив и знает уже достаточно, чтобы вынести окончательный диагноз. С представлениями этими тоже было не до конца ясно, если брать к рассмотрению такой аспект, как детское воображение, то тут вообще приходилось вступать на такие скользкие плоскости отношений, что нельзя было сделать шага, чтобы не уйти в трясину собственной ограниченности – и в ней остаться.

Относительно данного случая все обстояло даже несколько сложнее, трудно было сказать, чего здесь содержалось больше, полезной работы воображения или упрямства. С одной стороны, воображение довольно успешно уравновешивало реальные последствия самого себя в окружающей действительности – чтобы не сказать, нейтрализовало их; с другой же, исключительное упрямство, самой высокой пробы, глубоко и аккуратно спрятанное и далеко не всегда замешанное на похвальном понятии упорства, цепко взаимодополняло собственные представления мальчишки о безупречно чистом и единственно возможном. Результаты получались непредсказуемыми. Эти объемы неосвоенного упрямства принимались с устрашающим постоянством проступать всякий раз, когда что-либо переставало почему-то отвечать его каноническим принципам естественной чистоты – чуть ли не врожденным и не подлежащим обсуждению. Он с большой неохотой, просто с титаническим усилием душевных сил шел против этих принципов, прецеденты такого рода как исключения из установленных им правил игры имели место главным образом в познавательных целях.

Правда, достаточно быстро выяснялось, что там нечего было познавать, – и все возвращались на исходные позиции, иногда с серьезными последствиями для оппонентов. Понятно, что послушанию при таком подходе оставалось тут не много места, и едва ли не все преподаватели во всем своем составе, встречавшиеся ему когда-либо на том пути, при всех условиях ценившие прежде всего жемчужины послушания и именно по послушанию себе определявшие степень ума, чистоты и природной одаренности, демонстрировали одну и ту же готовность поставить на нем полный и безоговорочный надгробный камень, потому как за всем этим всюду скрывалось одно и то же: «Твоя индивидуальность должна соответствовать моим представлениям». Хотя дело здесь, наверное, было уже не в одном упрямстве – не столько в упрямстве, временами его посещало такое чувство, словно его прославленное воображение по прихоти своей принималось смотреть глазами их воображения, глазами окружения. И то, что он видел, настолько сильно отталкивало, что о каком-то взаимном сотрудничестве уже не могло идти и речи, кое в каких вещах его воображение все-таки разбиралось с безусловным преимуществом, но преподавателям, остальным, этого, конечно, знать было не нужно. Это накладывало свой отпечаток. Как обнаружилось, воображение в особом случае менее всего было склонно поддаваться какому-то управлению и администрированию, оставаясь в конечном счете довольно страшным острым оружием, полированным и холодным, оставляющим после себя необратимые последствия. Некогда, еще в юном возрасте Гонгора проявил чудеса проницательности, заметив, что у людей с убогим наличием такого свойства или даже с полным его отсутствием чье-то воображение вызывает не до конца осознанное беспокойство и состояние животной усталости. В силу некоего универсального общекосмического принципа то были в большинстве своем те самые, кто при любом стечении внешних обстоятельств охотнее всего склонялся к мысли, что это не они ущербны, но виноград слишком зелен. Словом, все это отдаляло, и довольно сильно. Приятели со всевозможными остальными-прочими его сверстниками (друзей у него никогда не было, если не говорить о книгах, их он с детства зачислил в когорту ближайших сподвижников и надежнейших вассалов, давая тем самым еще один повод отнести себя к законченным изгоям) – сверстники достаточно трудно вникали, если вникали, в его предпочтения, не понимали, принимали как-то особенно близко к сердцу и, случалось, безжалостно начинали учить жизни – в первую очередь, конечно, за чистоплюйство, за откровенно чистоплотную, вопреки всяческим устоявшимся и общепринятым нормам, правилам и традициям, лексику, за вызывающее, временами раздражающее и просто выводящее из себя обыкновение отвечать только на вопросы, не подразумевавшие очевидного ответа, и только на то, на что считает нужным отвечать; за то, что всегда предпочтет книгу хорошему обществу; от природы незлобив; не знает вкуса спиртного; никогда не пробовал вина и даже не курит; едва ли не во всем, что оказывалось не способным попасть в сферу его любопытства, обязательно останется либо в стороне, либо последним; удивительно нелюдим, во всем проявляет склонность исключительно к ночному образу существования и мышления; с прилежанием, достойным и лучшего применения, всем, кто пытается делать на нем из своих слабостей достоинства, учится без стеснения говорить правдивые гадости, с равнодушием и не оставляя право на обжалование; занимается неизвестно чем и просто за то, что непонятен и непонятно, чем живет. Он же чувствовал, что с ним самим не все в порядке, ударить человека было невыносимо трудно, от души врезать рукой по лицу, войти в осязательный, жесткий, слишком запоминавшийся контакт с липким, жирным, дебелым куском голого неприятного даже на вид тела, – во всем этом до тошноты мешал какой-то барьер, который оставался неподвластным и, казалось, подвластным никогда не будет, он не понимал и удивлялся, как можно намеренно кому-то делать боль. Но он хохотал, стоило только ему рассказать хороший анекдот, без удержу и до упаду, видя в своем воображении много дальше дозволенного принятыми нормами и правилами. Над этим миром, без конца осуждающим и неодобрительно переглядывающимся, над его неодобрением, заодно над собой. Вот так и придется свистеть всю жизнь, и ничто тут уже ему не поможет. Приходя в сознание после очередного приступа холерического хохота, ни на что в особенности не претендующего, ни к чему конкретно не обязывающего и просто потустороннего, он становился особенно задумчивым и отчужденным. «Это нормально, сосед, – встряхивал свежевымытыми длинными черными волосами, пряча улыбку, успокаивающе замечал спортивный парень в старых затертых джинсах. – Вообще, по наличию воображения человек определяется, насколько далеко он успел уйти от динозавров. Ты вот видел когда-нибудь, как улыбается динозавр? Ну, вот, ты только никогда не оправдывайся. Никогда и ни при каких обстоятельствах…» Кроме того, позднее, уже несколько повзрослев и чуть пообтершись, он придерживался того известного мнения, что настоящие друзья в этом мире редкость. Редкость исключительная. Старых же добрых приятелей надлежало с себя сбрасывать, как сбрасывают старую кожу. Если этого не происходит, то это верный признак непоправимой остановки в развитии. Именно поэтому в отдельные моменты своей жизни некоторой незначительной категории людей вроде сторонних наблюдателей нужно менять старое имя. Как скромный знак того, что ты еще жив.