Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших Страница 22

На него угнетающе воздействовали картины признанных художников-реалистов, самому Гонгоре, мыслившему по преимуществу в духе критического сюрреализма, более всего удавался, разумеется, сюр; тяжелую для восприятия уха мимолетную восторженную фразу о неком далеком живописце, который аж в двадцать лет успел поразить своих сверстников, написав картину «Девочка с персиками», он загораживал собственной редакцией общей композиции: он тогда брал свой неразлучный, с безукоризненным следом, однако довольно тяжелый на подъем «ролик» с тончайшим графитом и рисовал на полях лекционной общей тетради прехорошенькую крошку в окружении мелких, строгих, коренастых, одинаково небритых мужчин в чалме и шароварах в одинаково некрупный горошек и подписывал: «Маленькие персики» – под возрастающее недоумение стоявшего за спиной доцента. Мало того что сама по себе практика рисовать в лекционной тетради на отвлеченные темы не могла быть с восторгом встречена ни одним преподавателем, еще и безусловно скабрезное содержание всей графики… Воистину, наблюдая прямую линию, легче было видеть в ней проекцию дуги.

Каждый следующий учебный день у него повторялось каждый раз одно и то же. Как обычно, он входил – собранно, сосредоточенно и молча, ни на что не отвлекаясь, как перед серьезнейшей операцией, с лицом спокойным и холодным, готовым как раз сегодня к самому неблагоприятному развитию событий и ко всем их последствиям, – как обычно, пробирался на самые задние ряды аудитории, как обычно, садился и мужественно принимался слушать, что говорят, как обычно, раскрывая перед собой на столе старенький вложенный в тетрадку листок в клеточку с запечатленным под глубокий карандашный штрих анфасом улыбавшейся чему-то – сыто, проницательно и чуточку саркастически, слегка приподняв уголок рта – морды свиньи, удачно притененной пятнами голубого и серого, с маленькими глазками, с приятным взглядом и большущим подмятым пятачком, где заметная ямочка на мягкой щечке служила заключительной точкой сюжета, а простертые в стороны на манер тяжелого грузового вертолета, шедшего на посадку, большие уши с немножко приспущенными книзу трогательными уголками на них были тем обращением к жизни, ради которых стоило жить. Он любил слушать осененные мудростью речи многих преподавателей, держа перед собой благорасположенную, по космически хладнокровную физиономию с большим пятачком, напоенную светом и теплом. Менялись тетрадки, сдавались сессии, начинались и заканчивались курсы, но одинокий потрепанный затертый листок в клеточку оставался. В таком ракурсе восприятия и в таком контексте его избалованному воображению становилось чуть теплее, и вдвоем они увереннее смотрели в свое будущее.

…Потом была еще система общепринятых жертвоприношений времени, что не вызывала ничего, кроме сплошного ощущения собственной неуместности. Делалось особенно тоскливо и сумрачно, когда возле дома начинали тарахтеть механизмы, стоять бабы с административными лицами, ругаться рабочие и надрывно визжать и стонать механические пилы, уминая и дрессируя тайком разросшийся скверик, чтобы не было комаров и сырости и было много солнца. Комары почему-то были все равно, а изуродованному скверику чего-то уже сильно не хватало. Вот это никак не укладывалось в голове: разве можно рубить деревья? Разве лес пришел к человеку и занял его место?

Начиная с определенного рубежа своей истории постороннего наблюдателя, когда он уже для себя кое-что взвесил и потом окончательно решил, кое-что понял, что-то узнал, а кое о чем догадался сам, новый год встречался у него одинаково своеобразно. В то время, как вся огромная чужая страна праздновала счастливое единение настоящего с будущим, местами еще только приближаясь к основному содержанию момента, местами уже успев проблеваться, он скромно сидел, погрузившись в уютное мягкое кресло под торшером со старой книжкой на коленях и длинным стаканом минеральной воды в руках. Свой собственный астрономический новый год добросовестно встречался им раньше, в момент прохождения солнца через самую южную точку эклиптики – через грань самой длинной ночи. В силу того, что общепринятый живописный момент «нового года» был не более чем еще одной условностью местного календаря, – календарей же история уже знала много, и один не многим был лучше другого, – он вынужден был здесь обратиться за посильной помощью к небесам. Поскольку нужно было быть профессором математики (коим он не был), чтобы вычислить болтавшуюся всегда где-то между 21 и 22 числом декабря, причем каждый раз на новом месте, пресловутую точку зимнего солнцестояния, то Новый Год попросту встречался им в ночь с 21 на 22 число местного календаря месяца начала зимы – в Полночь Бесконечной Ночи. Все проходило как никогда торжественно, в приподнятом настроении, в такое время предполагалось что-либо внеакадемическое. Провалиться, например, на ветру в мороз голым в озерную прорубь и вылететь оттуда, вытершись, облачиться во все теплое при тесном содействии сопровождающего лица, поскольку руки его самого в этот момент ни на что такое уже не годились, чтобы тут же опрокинуть в парализованный холодом желудок из термоса горячий чай и потом еще проорать, запрокинув голову к озябшим звездам, поздравив черные небеса с «астрономическим новым годом». Год был не совсем новым, но достаточно астрономическим, однако дело было уже не в этом. Он всегда был один. Он любил присутствие тихих хвойных лесов, делая все, чтобы они как можно чаще оказывались рядом. Он плохо переносил вид умирающих изуродованных, новогодних елок, он не понимал как можно рубить живое.

Когда с ним пробовали разговаривать взрослые, он к ним почти не прислушивался; когда его ругали взрослые, он их почти не слышал, ему виделись одни и те же огромные сине-голубые необитаемые планеты с грядой диких тихих лесистых островов. И еще он видел лес, много никем никогда не виданного и нехоженого леса. Он взрослел, но ничего не менялось, он не любил деньги, он не любил женщин, он не любил людей, потому что большинство из них не за что было любить, ему не нравились тучные, пахнущие, шумные скопления народа и ему было наплевать на сопутствующие ему и его образу жизни обвинения, он желал лес. Выбираясь в народ, он начинал с того, что шокировал окружение парой однотипных вопросов, которые задавались совсем негромко и без всякой охоты, сколько сейчас времени и который сегодня день недели: при этом каждый раз создавалось впечатление, что оставался еще какой-то вопрос и не один, но он еще не успел решить, стоило ли об этом сейчас говорить вслух. Когда он видел перед собой серый закат, усталого водителя автобуса, серые окна, в которых проносились серые кирпичи зданий, он видел лес. Когда он отвечал на стандартный вопрос по истории грамматики германских языков, он тоже видел лес. Когда, разминая колени, скакал по пустому спортзальчику, забрызганному крупными каплями пота, с легкой звенящей штангой на налитых свинцовой усталостью плечах; когда встречал новый год; когда читал толстые и умные книжки, где умные люди общались только с умными людьми и где все говорили только глубокие, умные вещи – даже глупые люди; когда прижимался губами к холодной от мороза девичьей щечке; когда был в лесу, – он видел лес. Все свои опыты он между делом ставил на себе, медитировал, к примеру, часами, согревая лобные доли собственным теплом, или обливался годами холодной водой в различных сочетаниях с информационными нагрузками снова на мозг и физическими нагрузками на все остальное – и смотрел, что будет. Ничего не было, все были живы, здоровы, только, видимо, какая-нибудь загадочная трам-пам-пация вроде ретикулярной формации среднего мозга все больше теряла ко всему этому интерес, адаптируясь по ходу, словно к условиям ледникового периода – несравнимо более привычного ей и изначально близкого. Вечер в городе, или другое, приходившееся на подъем, время суток, по традиции сопровождался специальной, собственного приготовления, разминкой основных мышечных групп его уже в достаточной мере развитого, жесткого и мускулистого тела – это было необходимой и очень старой привычкой, со второго класса школы иных дней у него практически не было, или почти не было, за редким исключением, хотя ему и твердили, что это вредно. Бывали разминки днем, не запрещались они в любое другое время, случались, и не редко, тренировки ночью, – для его целей было необходимо здоровое, безотказно послушное тело, оно должно было научиться переносить боль, не снижая работоспособности, взрослея, он не оставлял тренировок, временами случайных, временами изматывающих до потери самообладания, но достаточно системных, включающих саморегуляцию сознания, люди, не умеющие подчинять воле сознание и тело, у него никогда не вызывали интереса, он с детства старался ничем на них не походить. Не привлекали его и достижения мужских статей: все эти килограммы блистающих ухоженностью отполированных мышц, годных только, чтобы их наблюдать, и еще кулачные бойцы, кулаком пробивающие череп один другому за деньги и так, от избытка здоровья, реализуя не реализованную агрессивность, – и не способные подобрать более или менее сносного определения интеллекту или разуму, воспринимались им только как некая разновидность уродства, не более, лишь туповатая фиксация на одном, что, однако, расценивалось здесь как достоинство и преодоление себя. Так бывает самонадеян речной рак, любовно разглядывающий неподъемно огромную гипертрофированную правую клешню, многократно превзошедшую в своем развитии клешню левую.