Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших Страница 23

Когда с ним пробовали разговаривать взрослые, он к ним почти не прислушивался; когда его ругали взрослые, он их почти не слышал, ему виделись одни и те же огромные сине-голубые необитаемые планеты с грядой диких тихих лесистых островов. И еще он видел лес, много никем никогда не виданного и нехоженого леса. Он взрослел, но ничего не менялось, он не любил деньги, он не любил женщин, он не любил людей, потому что большинство из них не за что было любить, ему не нравились тучные, пахнущие, шумные скопления народа и ему было наплевать на сопутствующие ему и его образу жизни обвинения, он желал лес. Выбираясь в народ, он начинал с того, что шокировал окружение парой однотипных вопросов, которые задавались совсем негромко и без всякой охоты, сколько сейчас времени и который сегодня день недели: при этом каждый раз создавалось впечатление, что оставался еще какой-то вопрос и не один, но он еще не успел решить, стоило ли об этом сейчас говорить вслух. Когда он видел перед собой серый закат, усталого водителя автобуса, серые окна, в которых проносились серые кирпичи зданий, он видел лес. Когда он отвечал на стандартный вопрос по истории грамматики германских языков, он тоже видел лес. Когда, разминая колени, скакал по пустому спортзальчику, забрызганному крупными каплями пота, с легкой звенящей штангой на налитых свинцовой усталостью плечах; когда встречал новый год; когда читал толстые и умные книжки, где умные люди общались только с умными людьми и где все говорили только глубокие, умные вещи – даже глупые люди; когда прижимался губами к холодной от мороза девичьей щечке; когда был в лесу, – он видел лес. Все свои опыты он между делом ставил на себе, медитировал, к примеру, часами, согревая лобные доли собственным теплом, или обливался годами холодной водой в различных сочетаниях с информационными нагрузками снова на мозг и физическими нагрузками на все остальное – и смотрел, что будет. Ничего не было, все были живы, здоровы, только, видимо, какая-нибудь загадочная трам-пам-пация вроде ретикулярной формации среднего мозга все больше теряла ко всему этому интерес, адаптируясь по ходу, словно к условиям ледникового периода – несравнимо более привычного ей и изначально близкого. Вечер в городе, или другое, приходившееся на подъем, время суток, по традиции сопровождался специальной, собственного приготовления, разминкой основных мышечных групп его уже в достаточной мере развитого, жесткого и мускулистого тела – это было необходимой и очень старой привычкой, со второго класса школы иных дней у него практически не было, или почти не было, за редким исключением, хотя ему и твердили, что это вредно. Бывали разминки днем, не запрещались они в любое другое время, случались, и не редко, тренировки ночью, – для его целей было необходимо здоровое, безотказно послушное тело, оно должно было научиться переносить боль, не снижая работоспособности, взрослея, он не оставлял тренировок, временами случайных, временами изматывающих до потери самообладания, но достаточно системных, включающих саморегуляцию сознания, люди, не умеющие подчинять воле сознание и тело, у него никогда не вызывали интереса, он с детства старался ничем на них не походить. Не привлекали его и достижения мужских статей: все эти килограммы блистающих ухоженностью отполированных мышц, годных только, чтобы их наблюдать, и еще кулачные бойцы, кулаком пробивающие череп один другому за деньги и так, от избытка здоровья, реализуя не реализованную агрессивность, – и не способные подобрать более или менее сносного определения интеллекту или разуму, воспринимались им только как некая разновидность уродства, не более, лишь туповатая фиксация на одном, что, однако, расценивалось здесь как достоинство и преодоление себя. Так бывает самонадеян речной рак, любовно разглядывающий неподъемно огромную гипертрофированную правую клешню, многократно превзошедшую в своем развитии клешню левую.

Впрочем, против подобных жизненных детерминант и вопросов сходимости полов он не имел ничего, его это касалось мало, в природе же, насколько он мог судить, такого рода морфоз безусловно был приемлем, естественен и всячески приветствовался. Кто-то увеличивает в размерах окологенитальные области, привлекательно окрашивая их в приятные глазу полового оппонента тона, кто-то увеличивает лосняйщийся силой зоб до примечательных размеров, демонстрируя силу мужского начала и начало сезона движений любви, кто-то настойчиво и целеустремленно мнет и лоснит бицепсы и трицепсы и как бы невзначай демонстрирует, выражая с наглядностью собственную подспудную созрелость к надлежащему употреблению и невостребованность, – его это уже не касалось. Его смущало другое. Дух и уродство, уродство нечистого духа виделось Гонгоре кое-чем пострашнее уродства физического, отталкивавшим не меньше, и это также шло вопреки общепринятому мнению, иногда ему казалось, что всего этого кроме него никто больше не чувствовал – не хотел или, возможно, не умел, и это в какой-то мере оправдывало его взгляд как взгляд стороннего наблюдателя.

Были ущербные титаны логики и рассуждений. Большие в своем роде умы. С подверженной простуде ладошкой, с влажными, как рукопожатие медузы, повадками, недоразвитыми подкорками и предрасположением к расчетным комбинациям компьютера средней подвижности – скромно умалчиваемым, но подразумевавшимся. (Или скромно-показательным, с микрофоном в руке, с легким полунаклоном распрямляющегося корпуса, с полуоборотом и обязательным негромким упоминанием поверх зрительских рядов вскользь того, что ОН УЖЕ не припоминает, как вот ЭТА цитата ведущего звучит в оригинале дословно, но вот в ЕГО приблизительном переводе oнa звучит ТАК.) Этих достаточно было прогнать в прискок пару десятков километров, чтобы их дебелые поджиренные телеса тут же, не сходя с места и расстались с душой. Сам он старался держаться вне, все, что лежало в промежутке между этими полюсами, серость, посредственность, что могло лишь быть в промежутках такого рода, но не над ними, его также интересовало слабо, он склонялся к тому мнению, что лишь во взаимоуравновешенных крайностях можно соблюдать меру – и сохранять тонкость вкуса. Разум и интеллект, дух и тело должны были, согласно его пожеланиям, двигаться только вместе, соперничая друг с другом и не уродуя один другого. Позднее он пришел к тому, что если, случалось, его вечер (утро) по какой-то сверхуважительной причине остались без годами выверенной и ставшей уже привычкой медитативной разминки с программной командой самому себе на последующее время суток, то его потом не покидало то неприятное чувство, какое иной испытывает с телом не мытым, грязным, липким от пота и с давно не чищенными зубами. Сознание должно при любых внешних условиях сохраняться в исключительной чистоте – он всю жизнь следовал этому и доверял этому. Однако все, что делалось им на этом поприще, делалось только для себя (он и на долю секунды не мог допустить, что преследующие его громкие требования типа «быть хорошим», «быть хорошим для людей», «работать для других и находить в том великое удовлетворение», «жить во благо других» не придуманы тем самым «другим» большинством и не означали: «быть хорошим – для большинства», – но большинство-то его как раз никогда и не интересовало), все, что оказывалось не способным пробудить в его воображении, зашедшемся в пароксизме познавательного акта и помешанном на бескрайних лесных массивах, хоть какой-то проблеск сочувствия, не соприкасалось с его диким миром никак и, что было самым тревожным, соприкоснуться не могло.

О, он был великий чистюля, этот Гонгора. Пока не счел, что уже достаточно грязен, чтобы глядеть на этот мир непредвзято. Воду, к слову сказать, он любил. Он любил умываться. Еще он любил близкое присутствие огня: не газового, не химического, не жженой резины – живого огня. Две стихии, пожалуй, всю жизнь притягивали его воображение, как магнит: живая, чистая вода и живой, чистый огонь. После разминки утром и вечером был обязателен холодный душ, после тренировки следовало еще час-другой хорошенько отмокнуть и прийти в себя; в горах под рукой имелся ледяной ручей. Это продолжалось с детских лет. Рассказывали, маленьким он часами мог сидеть в ванной с давно остывшей водой, топя в ней кораблики и соседей, ни при каких обстоятельствах не соглашаясь ее покидать, родственники всегда считали, что у него серьезный сдвиг на водной почве. Позже он тащил с собой в ванную ласты с маской и альпинистскую страховку, жестоко сожалея, что дома не было акваланга – это он уже помнил; в тех разноцветных придонных зарослях с ядовитыми актиниями и прохладными на ощупь беспокойными рептилиями, вяло движимыми огромными прозрачно-зелеными водными массами, он насмотрелся такого, после чего телевизор воспринимался уже еще менее жизнеспособным, чем сливной бачок. Гонгора не выносил телевизора.