Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших Страница 24

Самым любимым его занятием (после сна, гор, леса и плавания под водой) было молчать. После прохождения воинской службы и знакомства с некоторыми ее нюансами это стало его модусом. Там он привычно остался в абсолютном меньшинстве, привычно пошел против всех, привычно изменил в свою пользу пару-другую установленных традиций, кажется, даже остался самим собой и притом как-то ухитрился выжить. Ему просто повезло, что все горячие точки мира обошли его стороной. Внешне – он это знал, но не слишком ценил – он напоминал некую европеизированную, смягченную светлостью кожи и в меру интеллигентными, без желания произвести впечатление, манерами помесь знаменитого киплинговского Маугли с неуправляемым североамериканским индейцем – так ему по крайней мере говорили: особь плохо предсказуемую, принципиально не дрессируемую, природно доброжелательную и очень жесткую или даже жестокую. Особь в его лице была представлена не столько даже какая-то особенно замечательная, сколько своевольная: он любил выживать и он любил оставаться в живых. Черты лица своего им как пристрастным художником ценились не очень высоко – но зато они высоко ценились женщинами. Что и в малейшей степени отнюдь не содействовало, как можно было бы предположить, разрушению его пуританских, неизвестно откуда взявшихся в этом времени и довольно редких здесь, взглядов по этому вопросу. Следование им в его реестре ценного считалось одним из немногих поводов уважать себя как человека – тренированное тело любит узду, что накладывает на него тренированная воля: так принято у них объявлять войну обстоятельствам. Впрочем, на что-то иное он и не был рассчитан. Его личная зона не была рассчитана на присутствие инородных предметов. Он любил быть один. Вопреки общепринятому мнению, он придерживался того положения, что там, где начинается женщина, почти всякое движение и заканчивается. Конечно, это было не совсем то, о чем следовало кричать на каждом углу, он и не кричал, просто со спокойствием держал знание при себе, не навязывая, – это никого не касалось. Кое о чем уже мог бы сказать тот забавный факт, что невинного жизнепонимания относительно того обстоятельства, что все женщины, как оказалось, помечены одним признаком, помесячным циклом овуляции, он лишился в двадцать пять лет. И не сказать, что такое положение дел сильно обрадовало eго представления о прекрасном, он не понимал, кому это нужно. Просто он с некоторым привычным теперь уже сожалением, самоиронией и легкой грустью все больше склонялся к мысли, что любить здесь нечего. Движимый природной любознательностью, он с интересом присматривался к объекту исследования и поющего, с опасением опоздать, мирового столпотворения, вновь и вновь с удивлением открывая для себя, что этот самый объект был феминизированной вещью, которую берут. Однажды его наповал сразило открытие, что, не имея принципиальных возражений пo данному вопросу, прекрасный пол с какой-то трудноулавливаемой и труднопробиваемой логикой настаивал притом на чем-то вроде равноправия и авторитарного почитания, и не было, судя по всему, ни одной естественно-натуральной (не видоизмененной, в смысле) женщины, которая не хотела бы стать мужчиной.

В конце концов он утерял ко всему этому интерес, хоть ему и кричали в оба уха, что теперь так «не принято» и «вредно для здоровья», все это было не то, совсем не то. Он не был сделан для этих безвкусных, бесцветных, пахнущих химией и бог знает чем еще неприступных красавиц с высоким рейтингом покупаемости. Химия чувств, гормональный дисбаланс, на котором настаивали они, значил для него не много, но он-то говорил о другом. К тому же он оставался неисправимым, законченным однолюбом, и стоило только девице об этом прознать, как вся невыгодность такого положения сказывалась незамедлительно, все-таки это было не то, о чем женщине следовало знать определенно. И еще: все они слишком разное видели в своем будущем и слишком разного ожидали от будущего, точнее, это они все всё время чего-то ожидали, он от будущего не ждал ничего, он просто брал, как берут на пробу кончик спички, чтобы почистить им зуб. Однако самым непреодолимым барьером, принципиальным различием между этими двумя практически ни в чем не соприкасавшимися мирами было не это. Он не хотел этого видеть, но видел с предельной отчетливостью, и каждая новая деталь только подтверждала то, что он видел с предельной отчетливостью, он закрывал глаза, но воображение продолжало смотреть во все глаза. Все, чем жили они, все, чем могли жить они, что составляло подлинное содержание их существования, – это воспоминания. Для него же это всегда было лишь легким недомоганием, пустым звуком, граничащим с оскорблением, воспоминания для него всегда оставались лишь экскрементами будущего. С таким же успехом можно было жить ожиданием насморка. Гонгора давно был один. И причина крылась даже не в опасении стать совладельцем какой-нибудь очередной новомодной деликатной гадости, здесь срабатывал некий механизм на присутствие чужого, ненужного и несовместимого, это от него не зависело. Дальше шли крайности и границы, за которыми приходилось, в зависимости уже от собственных психических предпочтений и воспитания, либо аплодировать его врожденным аристократическим повадкам нержавеющего рыцаря без удачи на тропе одинокого воина, либо сомневаться в его клинической нормальности. Девицы, обронившие невинность где-то на нелегкой дороге к замужеству, вызывали не столько даже капли нездоровой брезгливости, сколько понимание. Использование не по назначению прекрасного произведения искусства вызывало то же странное ощущение неудобства и некоторой противоестественности, что и ажиотаж вокруг пошлых натюрмортов с чудесным тропическим подгнившим плодом. Правда, у него создалось такое впечатление, что невинность единственное, что всем им осталось терять. Этот мир больше не делал принцесс, они в нем не приживались. Что приживалось, жило долго, и он в нем не нуждался. Представления Гонгоры о чистоте распространялись далеко в сферу обитания. Он и сам понимал, что все это выглядело не вполне нормальным, давно устаревшим, доисторическим, но он никому этого не навязывал, окружение тут было ни при чем. Может быть еще один деликатный для него момент, тоже из сферы среды обитания, пролил бы чуть больше света на природу нетерпимости, на ее характер и даже экстремизм приобретенного условного рефлекса, что-то вроде защитной реакции организма на среду. Как-то однажды он между делом дружески распрощался с некой воспитанной, весьма привлекательной и просто милой девицей, по обыкновению, без предъявления мотивов. В двух словах дело состояло в том, что, как ему случилось узнать, девица его традиционно покуривала, мать девицы по традиции покуривала тоже, что делали, наверное, помимо нее еще три четверти других матерей, и ни у кого это особого недоумения не вызывало, – и покуривала всегда. Но чтобы поверить, надо было знать Гонгору: как только он это узнал, он снова почувствовал себя свободным – от домашнего тепла, своих нескромных пожеланий и еще одной несостоявшейся версии реальности. Гонгора благополучно переболел парой-другой сердечных увлечений, но довольно быстро протрезвел, протрезвев, только больше укрепился во мнении, что одним из наиболее тяжких проклятий для леса – для его живого леса могла быть семейная жизнь. Впрочем, он оставлял за собой право ошибаться. Он не сумел бы сказать точно, куда уходит эта его тропа. Для кого-то они были книгами, чтобы читать их не отрываясь – навскидку и навзничь. Кому-то не нужно было других книг, кроме таких. Он же больше не чувствовал прежнего сумрачного ощущения без начала и конца. Он прочел их все.

…Непринужденное следование одному лишь незамысловатому принципу никогда не оправдываться как-то незаметно, просто, естественно и необратимо успело взрастить за собой целый философский взгляд на самого себя, на окружение, среду, историческую перспективу, которая имела теперь счастливый случай увидеть всё в несколько новом свете – саму наблюдаемую реальность, включая значительную часть обозримой вселенной. Но одним взглядом дело не ограничилось. К тому же, как выяснилось, окружение, неся на себе всегда что-то неуловимо женоподобное, как всякая женщина, любило, чтобы его любили, и совсем не любило, когда встречало невнимание или, что хуже, внимание было не то. Гонгоре давно пришлось заметить нечто общее во всех этих знаках и остаточных реакциях, с какими окружение рефлекторно реагировало, согласно свидетельствам прошлого и настоящего, приходя в соприкосновение с внешним чужим миром. Было что-то в этом окружении от подлинного женского начала, когда там понемногу доходило, что должного впечатления не производится: оно не старалось измениться, не умея этого, – оно начинало мстить за свою непривлекательность. Из благоразумных соображений Гонгора прилагал некоторые усилия, в лучших традициях предусмотрительности сторонних наблюдателей, оставаться незаметным и самодостаточным, но и в нем в конечном итоге распознавалась нечто заведомо чуждое, неживое и за рамками общепринятого. Как бы то ни было на самом деле, врожденная и развитая способность ориентироваться в темноте (самой непроглядной ночью без света он ориентировался почти как кошка и с детства не боялся темноты) относилась им к числу необходимых достоинств. Только ночью лес оживает по-настоящему. Темное время суток он открывал для себя, как открывают дверь, чтобы сделать последний шаг, тому, кто не нес в своем сознании особой установки и ощущения глубокого покоя и дома, понять его было бы трудно. Без звезд он мог почти безошибочно определить северное направление – надо было только на время прикрыть глаза, успокоиться и ни о чем не думать. Он сам не сумел бы определенно сказать, как это у него получалось, причина могла лежать в стародавнем, еще с детства, обыкновении усаживаться, делая из инерции своего сознания тему для медитации, лицом на север, между делом настраивая некие мозговые синклинали в унисон с геомагнитными линиями. Долгое время он расстраивался по тому поводу, что у него слишком хорошее зрение, и он не мог носить очки: он знал, что очки ему бы пошли, в них он смотрелся бы чуть естественнее. Дурость эта в конце концов прошла, правда, любовь к хорошим солнцезащитным очкам осталась. У него имелся свой взгляд на свое тело, к которому он относился скорее как к хитрому безответственному устройству, которое реально двигаться вперед можно было, лишь противопоставив собственную хитрость и жесткую установку на то, кто в доме хозяин, – устройство, в общем-то, достаточно теперь дружески расположенное, почти ручное, сильно за последнее время поумневшее, к мнению которого стоило прислушаться: сознанию приходилось лишь совершенствовать подручный инструмент.