Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших Страница 25

Гонгора руководствовался чисто практическими соображениями, поскольку привычные к перепадам температуры, закаленные нагрузками мышцы давали возможность делать то, что не закаленным недоступно. Трех минут пребывания под водой мальчишке хватало, чтобы оставить в себе часть иного мира, при известном терпении и экономном распределении движений сделать это было можно. Он слышал, что выносливость и терпение относились к добродетелям хорошего альпиниста, – и выдержке и упрямству предстояло стать его второй натурой, тридцатикилограммовый рюкзак на горной тропе и на асфальтированном тротуаре – разные вещи. Он читал, что закаленный организм – то, в чем жизненно нуждаются люди лучшего склада, – и его организм практически без потерь для себя перенес все эксперименты; это явный признак острой умственной недостаточности – тратить жизнь на таблетки. Стандартная часовая посттренировочная пауза предполагала ритуальный процесс почти друидического возрождения иссушенного застывшего организма горячим, на родниковой воде, чаем с молоком. Так это выглядело в наиболее удачной версии, он подозревал, что теплая вода закаленному организму не столько не нужна, сколько противопоказана. Еще он слышал, что окружение имело склонность не мыть головы холодной водой, так как это «нельзя». Можно, почему нельзя, и даже не просто можно, а настоятельно рекомендовалось делать регулярно, поскольку все это вряд ли соответствовало действительности – еще одно оправдание, не более, как учил опыт уходящих времен, мнение большинства обладало исключительно устойчивой особенностью ошибаться всякий раз, как только дело касалось принципа удовольствия. Не говоря уже о том, что голова и сознание от холодной воды становятся только здоровее; он со смирением следовал врожденному чувству великого эстета и интуиции, как если бы он чувствовал теплый локоть судьбы; сейчас предстояли дела поважнее.

И он готовился к этим делам: проводя часы в полной неподвижности, как тому его еще в детстве научил один даос, без тени мысли в безупречно чистом сознании, взрощеном до размеров еще не прожитой жизни, свободном от лишнего и наносного, без намека на напряжение ума или мышц, – потому как, он вычислил это, лишь запредельно податливый дух был в состоянии подчинить инерцию сознания; поскольку, он знал это, лишь так можно было научиться управлять мыслью.

Воображение обладало уникальной способностью моделировать различные ситуации и явления. Это стало его орудием познания. Если рассматривать конечный продукт работы воображения в отрыве от реальных последствий, то это выглядело как невинное, ни к чему не обязывающее приведение к некоему общему знаменателю версии реальности достаточно определенного уровня вероятности – выглядело как просто дополнение к реальности. Все это было не совсем понятно, зато на практике срабатывало непроизвольно. Всякие предварительные условия вроде какой-то там особой стерильности сознания как будто не являлись необходимыми, происходила бесшумная смена позиций. Тишина и неожиданный душевный покой сопровождали каждый акт такого проникновения, ничтожный шаг преступления против общепринятого представления о здравом смысле. Обрывки рассредоточенных и вновь воссозданных сведений даже не напоминали композиционную спекуляцию типа мозаики; безликие крошки, россыпь и остатки не различимых прежде фактов не складывались в картинку в цвете, по-своему законченную и многомерно-объемную, – они были ею. Результат поставлялся на ничего толком не отражающую перспективу реальности независимо от желания. Он мог бы пойти еще дальше, подвергнуть ломающийся на долю секунды горизонт критическому анализу, но каждый раз сбивала с толку наглядная законченность общего композиционного решения, казалось невозможным поднять руку на результат творческого процесса, к которому сам имел весьма двусмысленное отношение. Информация была готова к использованию. Где-то в уголку даже предполагался скромный индекс коэффициента вероятности. Впрочем, вреда от него было не много.

Однако, рассматривая общий сюжет последствий в контексте исходных данных, удивляло, что последствия работы воображения – когда он задним числом потом решался соединить в реальном мире единой линией одно с другим – так или иначе, с теми или иными вариациями имели место всегда. На первый взгляд, чего-то особо непонятного тут содержалось мало, каким же другим путем еще проявляться творческой энергетике, но затем возникало такое подозрение, что здесь чего-то не хватает, чего-то общедоступного, – может быть, здесь не доставало немножко большей неопределенности. Они, эти последствия, почти никогда не служили более или менее полным отражением себя в воображении, они и не были вариацией своего прототипа в нем, отличаясь примерно как одуванчик отличается от уносимого ветром семени, – или как рыбак отличается от играющих светом урезанных очертаний перегнувшейся через борт лодки фигуры с чем-то длинным и ухватистым в руках, легших на яркую поверхность лазурной воды, залитой солнцем, если смотреть на все это из-под воды. Они именно были дополнением к реальности. Без них мир был бы неполным. Работа воображения имела свою символику, искажения вроде бы подчинялись некоему алгоритму, и чем больше он в ней разбирался, тем меньше она ему нравилась, так что однажды такое живописание окружающей действительности вынудило сесть и задуматься: так ли уж невинно это дополнение? Он до сих пор помнил то изысканное ощущение покоя, посещавшее его в детстве и потом позже, как если бы ему по чьему-то недосмотру вдруг на мгновение открывался одной стороной вынутый из темноты некий факт, так и оставшийся непонятым, которого в реальности еще как бы не было, но что, условно говоря, успело уже случиться где-то дальше в отстоявшем будущем. Причем это не относилось к чему-то из разряда пророчеств и прочих приступов внезапного просветления и ясновидения, это было что-то другое.

У него сложилось даже одно смутное, не поддающееся дальнейшему разложению впечатление, что тут то ли его посредственное участие, то ли его сокровенные желания, то ли, быть может, он сам не всегда играли последнюю роль. Правда, он так и не решил для себя окончательно, что ему делать с этим впечатлением – глубже, чем самая глубокая ночь, что из этого должно следовать и, самое главное, увеличивает ли это меру его личной свободы или же совсем наоборот: временами его настигало такое непонятное чувство, словно воображение просто предсказывало свои собственные последствия. Один известный физик, вспоминал Гонгора, даже говорил где-то однажды, что на каждый возможный случай тем или иным способом фиксированного в реальности воображения совершенно особого качества в действительности удалось бы найти причину и прототип. Причину. На взгляд Гонгоры, здесь отчетливо начинало пахнуть сожженными ведьмами. Люди довольно скоро перестали по такому поводу быть ему интересны, и он среди них больше не появлялся, не видя их; чем больше он их узнавал, тем скорее они теряли последнее к себе любопытство. Наверное, в этом были виноваты не столько они, сколько он сам, его извиняло то обстоятельство, что ему имелось чем заняться и помимо того. Вызывало особое удивление явление регулярно недомогающих людей или чье-то ликование по поводу неожиданно хорошего настроения, словно это находилось где-то за гранью трансцендентального, фантастики, настроение, как он приучен был думать, задавалось заранее по программе. Конечно, если не потрудиться задать ее самому, ее составят и зададут со стороны, чего бы проще, не понимал он, нормальных детей вообще-то с ранних лет учат, как можно перепрограммировать сознание на предстоящее время суток и потом облиться для задействования механизма холодной водой. Его собственному утру предписывалось быть только неповторимым. К списку с детства омытых потом непонятностей Гонгоры относилась еще одна, стойкая и не вполне привычная: он не выносил похвалы извне. За ней обычно следовал некий приторный подтекст, неприятно приоткрывая иную, темную сторону слов, их дно, слишком часто все, что говорилось ему, говорилось для себя – и для ушей других, то есть, в конечном счете, тоже для себя, им же зачастую только пользовались: называя, его приручали. Собственно, он во всем этом не нуждался – в этом нуждались они. Удивительно, что точно так же поступали племена, беззаботно пребывавшие на доисторической ступени развития, укрощая на собственные нужды незнакомого враждебного духа и делая из него безвредный тотем. Очевидно, в том сказывались особенности воспитания его детских лет.

Помимо того, акт одобрения, по-видимому, бессознательно увязывался у них с потребностью называя – владеть, с одной и той же задней мыслью быть в конечном итоге выше. Реальной же, и не соизмеримо более высокой, ценностью в его глазах обладала лишь его собственная себе похвала. Наверное, потому что служила редчайшим исключением и в исключительных случаях. Он не принадлежал маленьким радостям мира, и они не принадлежали ему. Получилось так, что еще с детства он был научен с осторожностью и некоторой брезгливостью относиться ко всему, что подпадало под категорию слабости. Он чувствовал в этом что-то такое, от чего непроизвольно срабатывал инстинкт самосохранения. Слабость в силу своей природы должна была жить по своим законам, чтобы выжить, потому ему казалось неразумным оставлять ее позади незащищенной спины. Большей предусмотрительности не проявил бы и пробирающийся через минное поле. Окольными путями, от одной потери к другой продвигаясь к своему тотему огромного чистого леса, он не усматривал в том ничего забавного, он смотрел с заученным обхождением и осторожностью на всех этих производителей отравленных дымов, всякого рода воскурителей травок и табака, и присущая ему обычная ирония сменялась скукой, все это несло на себе едва прикрытое бесстыдное клеймо слабости, он рассуждал просто, как был приучен: кто-то курит, этот кто-то не в состоянии бросить, всё из серии сопутствующих пояснений – понятные оправдания, не больше, то есть рефлексия слабого. Слабые же, по его глубокому убеждению, были достойны опасения, но не были достойны внимания – и оставались неинтересны, так как были законченными, завершенными, отрисованными. Касательно же вопросов собственной эволюции развития он никогда особенно не сомневался, что представленный здесь в его лице крайне редкий, по его наблюдениям, тип сторонних наблюдателей обречен изначально, поскольку, не пользуясь спросом у девушек и выпадая из нормативов размножаемости, попросту должен был естественным образом вымереть в результате естественного отбора. С его точки зрения это хорошо доказывало полную и безусловную несовместимость его будущего с этим миром.