Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших Страница 26

Помимо того, акт одобрения, по-видимому, бессознательно увязывался у них с потребностью называя – владеть, с одной и той же задней мыслью быть в конечном итоге выше. Реальной же, и не соизмеримо более высокой, ценностью в его глазах обладала лишь его собственная себе похвала. Наверное, потому что служила редчайшим исключением и в исключительных случаях. Он не принадлежал маленьким радостям мира, и они не принадлежали ему. Получилось так, что еще с детства он был научен с осторожностью и некоторой брезгливостью относиться ко всему, что подпадало под категорию слабости. Он чувствовал в этом что-то такое, от чего непроизвольно срабатывал инстинкт самосохранения. Слабость в силу своей природы должна была жить по своим законам, чтобы выжить, потому ему казалось неразумным оставлять ее позади незащищенной спины. Большей предусмотрительности не проявил бы и пробирающийся через минное поле. Окольными путями, от одной потери к другой продвигаясь к своему тотему огромного чистого леса, он не усматривал в том ничего забавного, он смотрел с заученным обхождением и осторожностью на всех этих производителей отравленных дымов, всякого рода воскурителей травок и табака, и присущая ему обычная ирония сменялась скукой, все это несло на себе едва прикрытое бесстыдное клеймо слабости, он рассуждал просто, как был приучен: кто-то курит, этот кто-то не в состоянии бросить, всё из серии сопутствующих пояснений – понятные оправдания, не больше, то есть рефлексия слабого. Слабые же, по его глубокому убеждению, были достойны опасения, но не были достойны внимания – и оставались неинтересны, так как были законченными, завершенными, отрисованными. Касательно же вопросов собственной эволюции развития он никогда особенно не сомневался, что представленный здесь в его лице крайне редкий, по его наблюдениям, тип сторонних наблюдателей обречен изначально, поскольку, не пользуясь спросом у девушек и выпадая из нормативов размножаемости, попросту должен был естественным образом вымереть в результате естественного отбора. С его точки зрения это хорошо доказывало полную и безусловную несовместимость его будущего с этим миром.

Его воображение могло со множеством подробностей и во многих красках нарисовать ему будущее своих знакомых – или даже вовсе не знакомых людей. Если воображению хватало информации. Если информации было недостаточно, оно принималось хулиганить, рисовать бездушные тени и призраков, дни которых то ли уже сочтены, то ли еще не совсем, но словно бы это уже не имело ни для воображения, ни для призраков особого значения. Их будущее было похоже одно на другое, как два коридора, воображению оказывалось нетрудно принимать его во внимание, с рассеянностью вертя в своих холодных цепких пальчиках, но ни у одного из них не было впереди леса, и они оставались скучны. Время от времени среди них попадались усложненные или, чаще, хитроумнее прочих затененные типы: в таком случае воображение обычно строило их модель, помещало в соответствующие условия – и ничего не происходило. Под одеждами приобретенностей и наслоений почти всегда обнаруживалось одно и то же, с удручающе однообразными вариациями; в конце концов, оно соскучилось, и Гонгора занялся собиранием неприятностей, однако и это занятие вскоре ему приелось, воображение решительно не усматривало здесь никакой перспективы в смысле осязаемого прогресса: это был момент, когда в бездонных глубинах его воображения началась реакция на непрочтенные свойства реальности и стала бесшумно, но с сокрушительной силой выкристаллизовываться абсолютно враждебная им среда с системой ценностей в конечном счете для них губительной и смертельной. Единственно же один только лес продолжал оставаться самой реальностью – затоптанной, неоднократно унавоженной, вырубленной и беспечной, но реальностью. Его не называли мизантропом – некому было, хотя вряд ли это его бы сильно обидело, слова здесь значили не много, но, сказать по правде, он и в самом деле не очень бы огорчился, исчезни вдруг в один прекрасный день все человечество и останься он на большой зазеленевшей планете один, вряд ли такая потеря смогла бы как-то нанести ей непоправимый урон, от которого уже и не справиться; другое дело – любимый им дикий животный мир. Случись что с ним, он уже утерял бы понимание действительности. Временами он сам был готов поймать себя на симптомах медленно мужающего нарцисса, тем более что (положа руку на сердце) это оказалось бы тут не самым страшным пороком и даже, может быть, в чем-то напротив, если бы не одна деталь: его неуемное любопытство к окружающему миру. Великое любопытство – исключительная привилегия всех великих оптимистов, где-то в душе у них подспудно надо и не надо всегда готова проснуться убежденность в чуточку лучшем исходе, чем есть. Он, как кошка тепло, любил одиночество. И тяготился им. Одно время он как-то серьезно озаботился психофизиологией человека, поставив целью выяснять, может ли сумасшедший самостоятельно, опираясь лишь на взгляд изнутри, четко и недвусмысленно определить момент наступления помешательства, и если да, то как это выглядит. Изначально он полагал это себе так, что самому анормальному определить ключевой момент перехода в иное состояние (в том, чтó, следует считать таким моментом, у него поначалу также имелись кое-какие сомнения, однако тут, очевидно, сознание еще не могло рассматриваться принципиально иным, вместе с чем оно уже и не было прежним – это же касалось и временных помутнений рассудка) сложно, если вообще возможно, хотя и здесь обнаружилось нечто, от чего оказалось удобным оттолкнуться: поддавалось выявлению смещение пластов мировоззрения и системы ценностей, иначе говоря – и говоря со строгостью, – живущий по нормам, отличным от общепринятых, уже не может считаться нормальным. Гонгора весь ушел в работу, на месяцы вперед распланировав комплекс необходимых медитативных мероприятий по претворению в жизнь идеи искусственного помешательства – и потерпел крупную творческую неудачу: нового смещения ценностей не произошло. Видимо, требовалось нечто принципиально иное, чтобы сошедшего с ума заставить сойти с ума, сказал он себе. ЛСД с прочим вздором сюда не годились, но он-то говорил о другом. Для его экспериментов был пригоден только чистый организм с чистым сознанием.

Любому психотерапевту известно явление, чаще называемое в обиходе как «сны наяву». Что-то вроде того, что сиюминутная реальность по ходу логики сюжета подменяется в мыслях человека желаемой версией событий. Говорят, если мужчины по малейшему поводу тешат свое самолюбие, без конца одерживая впечатляющие победы в череде единоборств с противниками либо на бесчисленных поприщах личных фронтов либо, много чаще, совмещая в дневной фантазии первое со вторым, то женщины почти исключительным образом в силу понятной природной ограниченности без конца холят в подходящих случаях только один сюжет по полному и безусловному овладению электоральных помыслов недоступного еще в натуре объекта нежных этюдов (или, что чаще, поголовно всего числа особей современности, потенциальных носителей соответствующего набора нужных гормонов). И так практически все время, без перерывов на обед и ужин. В общем, поправка реальности и замещение ее желаемым исходом, без каких-либо видимых для окружающей среды последствий. То, что понимающие люди называют умственным онанизмом.

Чуть неожиданное и, быть может, приятное до какой-то степени исключение из правила составлял никто иной как Гонгора. Здесь как нигде проявилась его глубинная суть строителя, творца, несколько осмотревшись и возмужав, он принялся все подряд менять в наружном окружении под свой вкус, подобно одаренному дворнику со шлангом в твердой руке и топором, он на свой взгляд, в несколько точных скупых штрихов с большой охотой перекраивал целиком свойства окружавшей действительности, откровенно отдавая предпочтение краскам зеленым и небесно-голубым, не оставляя тому, что видел, никаких шансов. Все делалось, конечно, без сколько-нибудь заметных напряжения и ожиданий, хоть как-то лежавших в сфере практических приложений, мимоходом, все прикидывалось и приценивалось на глаз, как лишний раз просчитывают мимолетно исходные посылки уже решенного. Так, прищурясь, оценивают летящие над рельефам местности симпатичные тучки и то, насколько далеко они проходят от земли. «Если бы мне удалось осуществить все свои намерения, мир утерял бы значительную часть своей самоуверенности», – по слухам, первое, что, обронил господь, заслуженно предаваясь отдыху на седьмой день творения и неторопливо сворачиваясь питоном под ближайшим деревом.

Лесные притчи и сказки он предпочитал с детства – о молчаливых и славных диких зверях, которые никогда никому не объясняли само собой разумеющихся вещей, и не выносил глупых и хвастливых человеческих сказок, где человек представлял их ниже человека, потому что лишь человек мог решить, что кто-то ниже его. Дикие, капризные, крупные кошки – это было то, чему детское воображение не смогло противостоять; у них были тяжелые мягкие лапы, в которых прятались острые когти, и пушистые щечки, и тренированные повадки, – их свобода была много красивее свободы самых красивых и самых свободных людей. Он хотел бы знать, что значит – быть таким свободным. Книжки с картинками Кутты, Того, Кто Остается Вне, или Остающегося Младшим, как его еще называли, – в нем они нашли благодарного и на редкость последовательного слушателя. Позднее именно его загадочные лесные притчи заставляли подвергать организм разнообразной жестокой проверке на прочность, он вставал рано-рано, еще засветло, когда весь город спал и на голых, влажных, прохладных улицах ни души, исходящее теплом солнце из-за леса только вставало, а птицы уже орали вовсю, – с заветной шоколадкой в кармашке на поясе он босиком пробегал двадцать-двадцать пять километров от дома через огромный старый сосновый бор вдоль озера до дачи, держась на одном упрямстве, чтобы потом весь день предаваться там покою в тени на надувном матраце, спасая запыленные стертые ступни растительным маслом и свежими листьями подорожника с лопухом. Для него вообще люди делились на тех, кто знал все книги Кутты, и всех остальных. Было в первых что-то такое, чего не было в других. И оно накладывало на всех них один и тот же едва видимый оттиск. В какой-то период своей жизни он даже пребывал в таком состоянии, что готов был работать за книги. Не за всякие, конечно. Информационный голод не тетка. …В общем Гонгора, прилагавший некоторые усилия, чтобы служить – и служивший немым упреком посредственному, бездарному и непоправимо серому, стремившемуся изо всех сил его воображению доказать, что они хуже, хуже с необходимостью, мало способствовал выживаемости преобладавшего вида позвоночных в целом и его продолжению в будущем и был кое-кем незамедлительно отнесен к очередному проявлению зла. Его вывели к этому миру обстоятельства, но он не корил их за это; он рос, осматриваясь вокруг в любопытстве и ожидании, он был готов безоговорочно и навсегда раствориться во власти любого, кто успел бы раньше других доказать свое право растворять и вести за собой, он был благодатным материалом, благодарным и способным, из которого действительно чуткие руки могли отлить и отполировать превосходный результат своих собственных ожиданий, – но он был слишком легок, невесом, незначителен и бегуч как ртуть для этого мира и меньше всего годился к приручению, да миру и наплевать было на него глубоко, так что, как бы ему того ни хотелось, строить себя ему пришлось самому. Но суть в том, что всякое построение, выведенное не этим миром, будет безусловно лежать вне его и вопреки ему, будущего своего его воображение не видело. Вместо него оно упорно показывало летнее синее ранее утро, в котором, или за которым, или, может быть, после которого подразумевался чистый, густой, сплошной, живой лес. Он часто думал о том времени, когда на Земле не останется уже городов и людей, бетонные города разрушатся сами собой, а люди куда-нибудь уйдут, они обязательно куда-нибудь уйдут, – и он хотел бы просочиться сюда, дожить до этого времени и посмотреть, как бы это выглядело, и пожить в нем, и стать частью его… Разве можно рубить деревья?