Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших Страница 27

Любому психотерапевту известно явление, чаще называемое в обиходе как «сны наяву». Что-то вроде того, что сиюминутная реальность по ходу логики сюжета подменяется в мыслях человека желаемой версией событий. Говорят, если мужчины по малейшему поводу тешат свое самолюбие, без конца одерживая впечатляющие победы в череде единоборств с противниками либо на бесчисленных поприщах личных фронтов либо, много чаще, совмещая в дневной фантазии первое со вторым, то женщины почти исключительным образом в силу понятной природной ограниченности без конца холят в подходящих случаях только один сюжет по полному и безусловному овладению электоральных помыслов недоступного еще в натуре объекта нежных этюдов (или, что чаще, поголовно всего числа особей современности, потенциальных носителей соответствующего набора нужных гормонов). И так практически все время, без перерывов на обед и ужин. В общем, поправка реальности и замещение ее желаемым исходом, без каких-либо видимых для окружающей среды последствий. То, что понимающие люди называют умственным онанизмом.

Чуть неожиданное и, быть может, приятное до какой-то степени исключение из правила составлял никто иной как Гонгора. Здесь как нигде проявилась его глубинная суть строителя, творца, несколько осмотревшись и возмужав, он принялся все подряд менять в наружном окружении под свой вкус, подобно одаренному дворнику со шлангом в твердой руке и топором, он на свой взгляд, в несколько точных скупых штрихов с большой охотой перекраивал целиком свойства окружавшей действительности, откровенно отдавая предпочтение краскам зеленым и небесно-голубым, не оставляя тому, что видел, никаких шансов. Все делалось, конечно, без сколько-нибудь заметных напряжения и ожиданий, хоть как-то лежавших в сфере практических приложений, мимоходом, все прикидывалось и приценивалось на глаз, как лишний раз просчитывают мимолетно исходные посылки уже решенного. Так, прищурясь, оценивают летящие над рельефам местности симпатичные тучки и то, насколько далеко они проходят от земли. «Если бы мне удалось осуществить все свои намерения, мир утерял бы значительную часть своей самоуверенности», – по слухам, первое, что, обронил господь, заслуженно предаваясь отдыху на седьмой день творения и неторопливо сворачиваясь питоном под ближайшим деревом.

Лесные притчи и сказки он предпочитал с детства – о молчаливых и славных диких зверях, которые никогда никому не объясняли само собой разумеющихся вещей, и не выносил глупых и хвастливых человеческих сказок, где человек представлял их ниже человека, потому что лишь человек мог решить, что кто-то ниже его. Дикие, капризные, крупные кошки – это было то, чему детское воображение не смогло противостоять; у них были тяжелые мягкие лапы, в которых прятались острые когти, и пушистые щечки, и тренированные повадки, – их свобода была много красивее свободы самых красивых и самых свободных людей. Он хотел бы знать, что значит – быть таким свободным. Книжки с картинками Кутты, Того, Кто Остается Вне, или Остающегося Младшим, как его еще называли, – в нем они нашли благодарного и на редкость последовательного слушателя. Позднее именно его загадочные лесные притчи заставляли подвергать организм разнообразной жестокой проверке на прочность, он вставал рано-рано, еще засветло, когда весь город спал и на голых, влажных, прохладных улицах ни души, исходящее теплом солнце из-за леса только вставало, а птицы уже орали вовсю, – с заветной шоколадкой в кармашке на поясе он босиком пробегал двадцать-двадцать пять километров от дома через огромный старый сосновый бор вдоль озера до дачи, держась на одном упрямстве, чтобы потом весь день предаваться там покою в тени на надувном матраце, спасая запыленные стертые ступни растительным маслом и свежими листьями подорожника с лопухом. Для него вообще люди делились на тех, кто знал все книги Кутты, и всех остальных. Было в первых что-то такое, чего не было в других. И оно накладывало на всех них один и тот же едва видимый оттиск. В какой-то период своей жизни он даже пребывал в таком состоянии, что готов был работать за книги. Не за всякие, конечно. Информационный голод не тетка. …В общем Гонгора, прилагавший некоторые усилия, чтобы служить – и служивший немым упреком посредственному, бездарному и непоправимо серому, стремившемуся изо всех сил его воображению доказать, что они хуже, хуже с необходимостью, мало способствовал выживаемости преобладавшего вида позвоночных в целом и его продолжению в будущем и был кое-кем незамедлительно отнесен к очередному проявлению зла. Его вывели к этому миру обстоятельства, но он не корил их за это; он рос, осматриваясь вокруг в любопытстве и ожидании, он был готов безоговорочно и навсегда раствориться во власти любого, кто успел бы раньше других доказать свое право растворять и вести за собой, он был благодатным материалом, благодарным и способным, из которого действительно чуткие руки могли отлить и отполировать превосходный результат своих собственных ожиданий, – но он был слишком легок, невесом, незначителен и бегуч как ртуть для этого мира и меньше всего годился к приручению, да миру и наплевать было на него глубоко, так что, как бы ему того ни хотелось, строить себя ему пришлось самому. Но суть в том, что всякое построение, выведенное не этим миром, будет безусловно лежать вне его и вопреки ему, будущего своего его воображение не видело. Вместо него оно упорно показывало летнее синее ранее утро, в котором, или за которым, или, может быть, после которого подразумевался чистый, густой, сплошной, живой лес. Он часто думал о том времени, когда на Земле не останется уже городов и людей, бетонные города разрушатся сами собой, а люди куда-нибудь уйдут, они обязательно куда-нибудь уйдут, – и он хотел бы просочиться сюда, дожить до этого времени и посмотреть, как бы это выглядело, и пожить в нем, и стать частью его… Разве можно рубить деревья?

– Tак ведь бабай чего рассказывает: лето, жара, сушь несусветная, такой, говорят, суши уже лет сто не было. А Коллю, соседа нашего дорогого, эвенка старого уже вторую неделю не видать, то есть ни слуху с той стороны, ни запаху, кто-то из егерей сунулся было за горки в избу посмотреть, может, плохо человеку, надо чего, глядит – а тот лежит под столом, синий совсем и уже вроде остывать начал. То есть это потом кто-то сообразил: остыл человек, чего-то делать надо, а тогда не подумали как-то, ну, лежит и лежит, мало ли кто лежит, как-то трудно верилось, что душегуб наш на тот свет прямиком из-под стола въехать может. Ну, прилетел вертолет, врачи покрутились, повертелись, погудели и развели руками. Бессильны, говорят, пульс не прощупывается. Ладно. А тогда тепло было страшно, жара, сушь, какой там три дня, сутки продержат – и то хорошо, сразу на вскрытие. Ну, сосед мой, значит, лежит и вставать вроде как не торопится, короче, повезло ему, тогда в морге как раз выходной был, упаковали его только как надо и оставили на холодке, доходить то есть. Так бабай говорит, смотритель этот, дежурный в холодильном отделении, тоже на хорошем градусе, в долю секунды трезвый стал, когда в дверь холодильника стучать начали. Ну посудите сами. А время-то уже к ночи, в здании никого. Он, ты не поверишь, «Кто там?» – спрашивает. Ты соображаешь, говорю, тишина болотная, чего делаешь, зарежут же, пока спишь и зарежут. Какой, на хрен, говорит, там не видать ни Черта, сообразишь разве чего. Я, говорит, просыпаться начал от того, что мерзнуть стал: лежу, значит, осматриваюсь, ш-шупаю под собой и ничего понять не могу. Вот, а вы говорите: сила воображения.

Дед осторожно попробовал с дымящейся ложки.

Штиис, вспомнивший что-то свое, снова застывший в вежливом несогласии, являл своей дипломатичностью картину старых мастеров. То ли ухватив мысль, то ли делая вид, будто ухватил, он наглядно показывал всем ладонью, что не все так просто, здесь не так бы нужно и сейчас он намерен говорить умно и он будет говорить умно, чуть прикрыв бессовестный глаз, убрав в темноту горевшую огненными зайчиками, прочерченную глубокими тенями бронзовую маску, принагнувшись, предупредительно, словно заслоняясь, простерев яркую алую длань к черному зеркалу уснувшего озера…

Гонгора, кашлянув, подался всем корпусом в сторону, устраивая подпопник удобнее, достал из «бардачка» рюкзака катушку толстой лески, рулончик синей изоленты, вонзил в траву перед собой отмытый нож и, спрятав пальцы глубоко в густой холодной шерсти под ухом у Лиса, спавшего рядом, стал глядеть в огонь.

…вот здесь, говорил он, торжественно приподнимая подбородок и понижая голос. Вот здесь мы будем особенно скромны, как никогда свежи, взыскательны и честны перед собой. Все равно нам уже не успеют помешать, они останутся тем же, чем были. Все равно они будут есть, невыразительно помигивать, привычно пачкать, терпеливо размножаться и ждать, когда на те высоты, куда можно добраться, лишь изменяясь, подвесят канатную дорогу, чтобы они все вместе смогли насладиться оттуда прекрасным видом новых вершин и открывающимися взору перспективами: прижимая к носу кислородную маску и не отрывая широкого зада от нагретого сиденья…