Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших Страница 28

…легко видеть, что в силу ограниченности сознания есть вещи почти представимые, малопредставимые и не представимые в принципе, и это хорошо, поскольку есть действительно сложные вещи, на которые удобно смотреть краем глаза и которые, упаси случай, нельзя трогать холодными пальцами. Натыкаясь взглядом на то, что растет и развивается, держите руки за спиной, чтобы познать, не стремитесь во что бы то ни стало остаться самим собой, ибо стебель, уже сорванный, и не тронутый – миры, не соприкасающиеся ни в чем…

…Двусмысленность положения подтверждает то, что даже самая неосторожная притча не отбивает у них охоту жить – они просто ее не видят. И тогда рано или поздно закрадывается наконец то же сомнение, а стоит ли оборачиваться назад, стоит ли вперять вдаль неподвижный взгляд свой и пытаться заставить почувствовать этот омертвляющий запах чужеродного самовлюбленное окружение с естественными пристрастиями, в сущности, не изменившимися за последние сто тридцать тысяч лет? Не следствие ли того – громкие требования стать чуть ближе к читателю? Но здесь заведомо разные уровни восприятия, у кого-то в голове включен необходимый инструмент, у кого-то нет. Там включать просто нечего. И, кстати, ближе к какому именно читателю надлежало быть, вопрошали друг друга огорченные бестолковостью окружения и обвинениями в умозрительности рецензенты; к свято уверовавшему в свою правоту и погрязшему в непреходящих заботах и отправлениях? Здесь неблагодарная сама по себе идея объяснять гейдельбергскому человеку достоинства цветного телевидения перед спутниковой системой наблюдения за отдаленными космическими объектами предстает в новом свете. …Но конечно, нам хорошо сейчас рассуждать, мы не говорили к вечности, мы не шлепали по ягодицам академичность, мы даже не знали, откуда готов подуть ветер, чтó ему до обвинений вечно-сытых, психологических этюдов образованных недругов и прочих наукоообразностей с непринужденным жонглированием терминами, фактами и автоматными гильзами, с брызганьем слюной типа «воинствующий интеллектуализм босых кинологов от аскетизма» с вездесущей проклятой страстишкой к парадоксам в рвении если не сорвать зеленый стебель, то хоть занюхать его до полного умертвия. Всех этих полумертвых от избытка свежего воздуха натуралистов и бледных червячков сильнее всего почему-то раздражало предложение не изменять, но изменяться самому. Сегодня мы знаем, что в некоторого рода вещах много важнее не столько конечный результат, сколько процесс. Опыт еще нерожденных поколений?..

…злые языки говорили, что один и тот же кабинет редакции с надолго, по-видимому, засевшей там редакторшей ему каждый раз приходилось брать буквально с боем, ему не могли простить некоторых околонаучных зарисовок и предопределений подобных тем, что женщин он всегда был склонен рассматривать по большей части как ходячий инкубатор в режиме ожидания. Когда кто-то однажды при нем не удержался от соблазна и задал вопрос, один из тех, которыми за неимением других терзается всякий раз жизнедостаточное окружение, сталкиваясь с чем-то, не умещающимся в рамки представлений, осведомившись в том ключе, что как это у него там на личном фронте, общественность желает знать, в силу каких же таких обстоятельств известный ученый оценивает окружающих женщин как журнал для деловых людей с информацией не первой свежести, тот спокойно, в своеобычной сдержанной манере попросил передать общественности, что утомлен однообразием движений.

Еще рассказывали, что своей неслыханной работоспособности он добился, каким-то образом сумев едва ли не целиком исключить из своего жизненного цикла, сильно напоминавшего по строгости распорядок даосского монаха, время, отведенное у других под обычный сон, и когда остальное человечество традиционно проводило годы и годы в мирном сносозерцании, он употреблял их по иному назначению, цена же, которую он заплатил, добровольно расставшись с бессознательной третью жизни, не виделась ему чересчур высокой, отнюдь. Воистину, сходились во мнении наблюдатели, день мудреца длиннее жизни глупца.

…известный анекдот о ядовитом старом змее с телом цветущего юноши. Это как однажды на каких-то будничных торжествах у дендрариума возле нового корпуса теоретических исследований чего-то там прикладного, во дворе, чистеньком, умытом и уже озелененном, прозвучал вопрос, насколько далека от своего завершения новая философская система, взращиваемая в тиши неприступных гор, тот ответил, что впервые об этом слышит, что он никогда на своей памяти не претендовал на роль отца новой философии, он же в конечном счете всего лишь зоопсихолог, хоть и незаурядный, и вообще его неправильно поняли, было у него, как оказалось, одно лишь желание утвердиться, оставить пред монолитом авторитета науки свой скромный след. Однако неразумным было бы исключить такой вариант событий, когда кое-какие из его старых идей все же начнут работать – при добросовестном соблюдении всего лишь двух условий: это полное отсутствие к ним веры при полном их понимании в ряду замечательных в своей однородной первородности достаточно молчаливых последователей на протяжении что-то около двух-трех-пяти поколений. Вот, ему же… Ну, а ему дайте вот только оставить свой след – в этом самом месте проклятый Нержавеющий Змей принимается озираться с видом скучающим и очень серьезным и шагает затем в направлении свежевспаханного газончика. И что же ныне? А все, как и ожидалось кое-кем из числа наименее серьезной части наблюдателей. Разношерстные угрюмые группки «последователей», по большей части, длинноволосые, босые и небритые юные почитатели альпинизма и страшных научных сказок в пончо и с мокасинами на поясах водят теперь кругом несчастного газона хороводы, эпатируют общественность, цитируют свое многорукое божество слева направо, задом наперед и жгут свечи – с неистребимой верой в небесно-чистое научно предсказанное будущее и при минимуме холодного сознания.

У него кто-то спросил однажды, явно с задней мыслью, как бы тот решил коротко, в двух словах сформулировать то самое, сокровенное и непреодолимое противоречие между началом женским и началом мужским – как абсолютную причину всей их исторической объективной несовместимости. Мужчину по-настоящему трудно заставить плакать, не задумываясь ни на секунду, отвечал он. У не умевшего плакать мужчины в глазах стоят слезы, с которыми не справиться и с неподдельностью которых не смогла бы пойти в сравнение слеза ни одна женская, когда уполномоченные NASA демонстрируют съемку оборванного черного горизонта безжизненной, абсолютно голой пустой лунной поверхности, – длинные тени, узкий, нестерпимо голубой ломтик Земли, навечно застывшей над тем горизонтом в космической пустоте, – то, где ему не быть никогда. Чистая боль подобного качества заведомо лежала бы за пределом понимания женщины. По-другому это еще называется врожденной реакцией поиска – инстинктом ориентирования на местности.

Надо ли говорить, что и у женщины по тому же поводу могут вдруг тоже немедленно встать в глазах слезы – но всегда только лишь оглядываясь на мужчину.

После издания злополучной «Эсхатологики актуального» у него появилась возможность несколько поправить финансовые дела, которые, правда, и прежде не были в особо бедственном положении, – как раз на этот момент пришелся вялый всплеск интереса к нему, когда осведомленная общественность почти готова была почувствовать к Кутте даже нечто вроде дружелюбия, а кое-кто из обозревателей, уже тогда проводивших собственное дознание предыстории «Эсхатологики…», успел увериться, что скользкую удачу удалось-таки ухватить за змеиный хвост; однако на самом интересном месте Коандайский Дятел опять провалился куда-то в небытие – и с концами, о нем совсем уже было привычно забыли, но прошел кем-то оброненный слушок, что будто бы были у Кутты какие-то небольшие неприятности с органами, раскапывавшими тогда одно непроглядное дельце, которым по некой частной причине не терпелось узнать, куда вдруг стали пропадать известные и уважаемые – и даже весьма уважаемые в признанном обществе люди, среда коих, как утверждали, кто-то занимал не последнее место в иерархии крутил и барыг и личное знакомство с которыми даже местные законодатели оценивали очень высоко; однако ученый, любезно согласившийся на встречу с представителями властей, кaк обычно, пожимал плечами, как всегда, отвечал на вопросы, на которые считал нужным отвечать, и извинительно улыбался, слушки так и остались слушками, созерцать и увязывать тут было больше нечего, и Утренний След, цедя наилучшие пожелания, сделал всем ручкой. Правда, поговаривали также, что никуда он не улетал, что будто бы видели его в обществе и что общество то было по большей части довольно странным, малопривлекательным и чуть ли не криминальным, вопросы же там решаемые касались якобы энного количества единиц автоматического скорострельного оружия – и был еще один голосок, загадочный и трусливый, вспомянувший всуе некий казус, одну поросшую стародавней травой историю, молодецкую забаву, в которой, если верить информатору, самое активное участие принимали те самые, ныне куда-то подевавшиеся, когда неисправимому домоседу и вечному студенту по кличке Биолог, оказавшемуся в то время в отчих местах по случаю каникул, вместе с его же братцем на пару, домоседом еще большим, пришлось быть немного потоптанным горячими сынами лавочников и доблестного в такого рода мероприятиях рабочего класса с того же двора, а потом добавили еще, прихватив с собой тяжелые прутья и позвонив в дверь: был-де спрошен некогда по знакомству какой-то коллекционный пустячок, пустячок студенту вернуть затем отказались, предложили просто «забыть», студент «забыть» отчего-то не согласился и вынужден был со своей стороны предложить разговор «раз на раз», на что тот, кому было сделано предложение, вроде бы и не ответил категорическим отказом, однако был отчего-то очень активен в кругу своих дружков, количество коим было семь, – достаточно уже крепких, хорошо откормленных, могучих половозрелых молодцов. Хотя, отмечалось здесь же, тесная компания не столько там занималась делом, сколько мешала друг дружке, не сумев даже сбить оппонента с ног, и, в общем, ограничилась тем, что отправила на трепанацию случившегося поблизости тишайшего его братца. Мамы и папы сынков с сородственниками оставались, понятно, на стороне неразумных чад, и дело продолжения вроде бы не имело, тем более что живший по каким-то своим диким законам, ничего не знающий в жизни хип и кочевник, действующий на нервы уже своим генотипом и единообразием не вполне уяснимых помыслов – заумное черное отверстие на фоне благополучия окружения, изъяснявшийся на каком-то своем непонятном нормальным людям диалекте образов, никогда не вызывал в практических умах лавочников и пролетариата особенно теплого отклика. Словом, когда все всё уже позабыли, многократно обсудили и остыли, угомонились задетые, отголосили униженные и подуспокоились обеспокоенные, в своей обычное манере не совсем к месту из мрака небытия к научной общественности вновь всплыл все такой же холодный и космический, нисколько за эти годы не изменившийся и заметно даже, казалось, посвежевший Кутта-Кааддат, и все поначалу складывалось неплохо, обозреватели были довольны, ученая братия сдержанно гоготала, но в целом тоже была довольна, народ оставался недовольным, но жил своим и не в свои дела пока не лез, Кутта был тепло принят, раздавались благожелательные коммерческие голоса, доверительно сообщалось, что один из новых проектов Кутты взят на заметку, возможно, будет финансово поддержан, некто, весьма достойный и денежный, с неподдельным участием, уважением и безусловным пониманием отозвался о нем, Кутте, лично и его работах, с которыми, к сожалению, он ознакомиться еще времени не имел, но непременно еще ознакомится и не сомневается, что работы не могут не заслуживать высоких оценок и так далее, – однако тут Кутта сам все испортил, негромко, в несколько удивленных интонациях и без малейшего грана стеснительности неприятным старческим голосом обронив: «А разве он еще жив?…»