Сен Весто - ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших Страница 29

Сказать, что Кутта обладал особо редким даром злой памяти или просто не считал нужным что-то там вовремя забывать – значило не сказать ничего. И стоило ли еще упоминать, насколько же удобной для Большинства выглядела практика все вместе хмурить брови и осуждать злопамятность, насколько же выгодной и удачной, в смысле элементарных экономических соображений, смотрелась бы для них традиция такую память порицать. Традиция эта актуальна, как все, что помогает Большинству выжить. Самой значительной ошибкой тех, кого во все времена аристократы-воины в обиходе невозмутимо называли каким-нибудь нехорошим словом, было считать, что Кутта станет поступать, как и положено поступать чрезмерно начитанному, превосходно образованному очкастому субъекту, даже если тот никогда не пробовал носить очки: никак. Либо, в крайнем случае, благородно и в любом варианте интеллигентно. Но дело в том, что поступать благородно или, скажем, предсказуемо тот полагал нужным только с теми, кого относил к равным себе. В том-то и состояла природа всех катаклизмов. Со всеми остальными он поступал сообразно предпочтениям благоудобства. Это особенно здорово выводило из себя контингент из числа так или иначе страдавших от его надменной незаметности. Когда бритва аристократа остается без присмотра, чернь рано или поздно принимается сама раздавать определения чистоты. Он хорошо это понимал и, не жалуясь на судьбу, просто терпеливо ждал. Если верить очевидцам, в конце всего он мог бы уже олицетворять собой средоточие терпеливости, не знающей стыда и жалости.

Весьма показателен в этой связи случай, имевший, как утверждали, место на некой штатной пресс-конференции с не вполне внятным тематическим наполнением. В какой степени конференция относилась к Кутте и относилась ли вообще, также установить толком не удалось. Случай настолько скандальный, что о нем долгое время совсем ничего не было ясно, пока один из свидетелей не поделился о нем в качестве прецедента с враждебно настроенным руководством – вслед за чем казус естественным образом перебрался в категорию очередных нотаций, которыми рано или поздно должна обрастать всякая минимально загадочная фигура. Задним числом, с учетом некоторых упущенных из виду другими деталей правомерно предположить, что Кутта сделал тo, что сделал, – по крайней мере, в хронологическом отношении, – после того, как некто выдвинул против него обвинение в цинизме. Обвинявший сам, судя по всему, имея достаточно смутное представление насчет семантики устойчивого выражения, претендовал на что-то другое, слову этому в его лексикон посчастливилось войти явно не очень давно, и, как с приглянувшимися вещами часто в таких случаях бывает, оно начинало выскакивать чуть чаще остальных и несколько чаще, чем того требовала насущная необходимость. В версии очевидцев вся инсценировка выглядела примерно следующим образом: обычное зеленое искусственное покрытие пола, скромное почти президентское возвышение, на возвышении столики, туда же, в тень главного столика каким-то непредсказуемым поворотом атмосферных масс занесло самого Кутту – он служил там не то общим фоном мероприятия, не то просто сел посидеть. Далее все из стандартного набора микрофонов, камер и прочего аксессуара конференций, где согнанное в рабочем порядке к жестким креслам присутствие силилось делать сразу несколько дел, зарабатывать, говорить и быть честным.

«…А как вы возьметесь прокомментировать это, а?..» – испепеляя глазами загороженный микрофонами угол, где предавался покою Кутта, потребовал стоя один из журналистов, вычисливший противоречие с неким давним высказыванием по другому поводу и поймавший на нем оппонента. Кутта, в тени, ближе к краю, пробовал убивать время.

Дальше шла уникальная спонтанная ремиссия на тему даосских притч «все знаю, но вы здесь ни при чем». Кутта пощурился на свет, словно выходя из транса, помедлил, посмотрел на что-то слева и потом в онемевшей тишине хладнокровно выдал в микрофон дословно следующее:

«Все правильно. Совершенно верно. Там все почти чистое вранье. – Он молчал, глядя поверх голов, и смотрелся так, будто пытался определить, что тут делает. – Говорят, был когда-то давно один обязательней человек. Так вот, у него тоже спрашивали по поводу обязанностей, и он ответил, что обязанности существуют только к себе подобным. Все просто. Ко всему остальному терпение. Согласно обстоятельствам. Посмотрите, как интересно у вас получается. Вы сами только что приняли за аксиому, что не бывает двух одинаковых людей, однако вы то и дело норовите предъявить мне те же требования, что предъявляете себе, и ждете, когда их выполнят. Не может быть двух одинаковых сознаний, не может быть двух идентичных разумов. Тоже из ряда аксиом – в нее можно не верить, ее можно принимать, чего ни от кого не требуется. Я могу быть хуже, я могу быть лучше всех вас, но я другой. Предлагается исходить из этого. Не заставляйте меня врать – и я буду удивительным образцом кристальней честности. Попробуйте пока уяснить только одну штуку: я вам ничего не должен. Как только вы уясните ее во всей простоте, все остальное моментально расставится по своим местам. Я тут у вас совсем ненадолго и я сюда не рвался. Я даже признаюсь, что, если вы все вдруг сейчас поднимитесь и все вместе покинете кресла, отправившись по своим делам, я восприму это как уважение к своему и моему времени…» В общем, Кутта делал что хотел. Неожиданно оказываясь безымянным объектом многоногого подражания со стороны того, от чего был непоправимо далек.

….Но как бы там ни было на самом деле, тематика с буднично-похоронным содержанием была действительно как будто ближе eго заведомо ироничному взгляду на себя и вселенную. Недаром искусством обольщения он называл шаг влево, шаг вправо от общепринятого. Он был известен некоторым, мягко говоря, небрежением к методикам обучения, как действующим в рамках общепринятых систем, так и разрабатываемым огромными институтами, снискав себе неподдельной чистоты ненависть академической педагогики. Бросьте, качал он головой, какая там еще методика. Нет там такого понятия, есть узаконенный комплекс амбиций посредственности, в рамках которого она может безнаказанно заниматься творчеством, и еще статья расходов под нее. Детей в школу отправлять нельзя, говорил он, как бы ни хотелось от них отдохнуть. Дайте им хотя бы немного подрасти. Детей в школу, как бы она ни называлась, отправлять следует только в том случае, если возникло желание обязательно сделать из них поношенный посох послушания, я знаю, кто там сидит, шлифуя сотни методик. Учите детей дома и сами, мама пусть учит, маме дома можно, хуже никак не будет, уж поверьте мне, результат в большинстве случаев окажется самым неожиданным. Все это много серьезнее, чем вы думаете, пока там не приживутся Кун-цзы, Гхухааванди и Рэмбо не видать вам вашего светлого будущего ни в какой версии, женщинам вообще в школе делать нечего, как хотите. Оставив совсем не пыльную работу в детских садиках женскому началу, уже не стоит делать изумление на лицах перед фактом того, что девочки произрастает все больше со склонностью к особо утонченной подлости и законченности, а мальчики женоподобны и трусливы. Из неких одних и тех же предубеждений «равенства» перенесение с больной головы на школу женского начала с его текучим циклом и частыми перепадами настроения от дурного к наихудшему выглядело бы даже не столько несерьезным, сколько аморальным, если бы не было столь катастрофичным по последствиям. Даже в случае пресловутого «перенесения», к чужим детям это самое начало всегда останется в лучшем случае равнодушным, непонятно, какие еще доводы тут нужны еще. Не говоря уже о том, что, согласно подтвердившимся научным сплетням о подсознательных установках, обусловленная еще ранней физиологией нравственность женщины лежит несколько, скажем так, в иной области, в сравнении с мужской, и область та, скажем так, не вполне отвечает условиям адекватности, и против этого возразить что-то по существу, не прибегая к брани было бы уже трудно – к нашему общему сожалению. Если же порассуждать в общем, то детей следует всячески жалеть и оберегать от школы всеми дозволенными и недозволенными мерами. Ребенок в пять лет научен читать, ребенок временами удивляет сам себя, его нагружают учебниками и отправляют к дипломированным педагогам, через пару лет он удивляет всех уже неистребимой серостью. Причем страшно даже не столько это, сколько то, что процесс сей практически не подлежит обратимости. Ну, посудите сами, приходит в такую школу юный ни с чем кругом не согласный Хайдеггер, так что – посредственность будет делать из него Мартина Хайдеггера? Да Черта с два, посредственность способна из подручного материала делать только посредственность, она не станет душить и ломать только в том случае, если с ней соглашаться во всем или, по крайней мере, во многом. Но вы хоть убейте меня, я абсолютно не вижу, почему это Хайдеггер должен с ней соглашаться.