Александр Шакилов - Пока драконы спят Страница 28

Рядом с братом Пачини распластался маленький толстячок, брат Джузеппе. Он шумно сопит, страдая от насморка. Брат Джузеппе прямо сейчас готов ринуться на еретиков. Брат Джузеппе горяч и наивен. Ему никогда не стать лучшим воином Истинной Веры, удостоенным права казнить и миловать детей Господа. У брата Пачини такое право есть, и пользуется он им без малейшего зазрения совести, яростно, но справедливо.

Иногда брату Пачини снятся сны: он моет руки, трет, трет, но никак не может содрать коросту спекшейся крови. Чужой крови.

– Помесь. Наполовину человек, наполовину лесная ведьма. Я уже видал таких тварей. Рядятся под добрых, повитухами в гардах приживаются, а потом порчу на урожай наводят или еще чего, мертвяков из могил тащат, а то и хуже. – Брат Джузеппе не в меру разговорчив.

Пачини уже заметил, что верховодит на шабаше седовласая жрица. Вот кого не испортили годы. Старуха, но держится уверенно, властно. От нее прет такой сильной ворожбой, что кажется, будто морщины ей к лицу, а вздутые вены на ногах манят мужской взор. На левом плече тремя застежками скреплена снежно-белая накидка. Пояс простенький, без изысков – откуда в такой глубинке диадемы и золотая насечка? Босиком. Впрочем, все шабашники босы. Это есть уважение земле и поклон лесу.

Всего у костра двенадцать человек. Дюжина. И у каждого брошь на одежде – «хватающий зверь», отлитый из бронзы. Лапы мускулистые, слишком большие. Морда не то кошки, не то пса, а может, и черноволка. Хотя и палэсьмурту сгодится. Глазища у «хватающего зверя» вытаращены то ли от страха, то ли от ненависти ко всему роду людскому.

Брат Пачини не умеет видеть в темноте, не может различать все эти мельчайшие детали – просто ему частенько доводилось наблюдать подобные броши у самых закоренелых еретиков.

– Зверь? – вопрошает брат Джузеппе. – Опять? Вроде ж всех извели.

– З-с-вер-рь, – кивает Пачини. – Из-с-сведеш-шь их вс-сех, к-как же… Плодитс-с-ся п-пог-гань, что ч-ч-черви в труп-пе…

В трех сотнях шагов позади Джузеппе и Пачини ждут сигнала два десятка воинов Истинной Веры, вооруженных желудками гарпий. К предплечьям воинов пристегнуты запасные бурдюки со святой водой. Метательные ножи, обоюдоострые лезвия, скрещенные по древнему обычаю и посеребренные, жаждут языческой плоти.

Закаленные в кострах аутодафе, знающие вкус ведьмовской крови инквизиторы топчут мох голыми пятками, отдаваясь уничижению во славу Господа Проткнутого. Дорожные посохи из костей прелюбодеев служат нынче опорами для палатки, в которой собран нехитрый скарб: провиант, вино, обрядовые принадлежности.

Карателям не терпится ринуться в бой. Да-да, именно карателям, ибо наставлять на путь истинной веры в этой чащобе некого – самые заклятые враги Проткнутого спрятались под сенью деревьев, и потому остается лишь карать.

Брат Джузеппе удивлен – почему Пачини медлит?

– Пора бы, а?..

Молчит законник Пачини. Он – палач, ему решать, куда и кого, когда и как. Молчит, смотрит. Интересно ему. Любопытство – не порок, не смертный грех, так почему бы и нет? Что там происходит, а?

«Хватающий зверь» разводит лапки, челюсти застежек разжимаются – полотняная накидка опадает на сучья и листья. Жрица обнажена. Тело ее не утратило девичьей упругости, в полумраке и отблесках костра особенно темен кустистый треугольник лобка. Танец изворотливых теней кружит голову инквизитору. Брат Пачини видит, как что-то шевелится в темных кудряшках, что-то отвратительное, заслуживающее осинового кола, серебра, чеснока и святого кипятка.

Еретики-шабашники расступаются, пропуская жрицу. Так вода растекается вдоль заточки клинка. К кедровому стволу привязаны двое: парень и девушка, совсем молодые. Она – стройная и худая, болеет, наверное, потому и согласилась на обряд. Он… а что он? Мало у кого спрашивают согласия, отмаливая засуху и мор скота, как не спрашивают у барана, готов ли тот нанизаться на вертел. Старейшины, накурившись свитграсса, втихую решили, кого и как. Этого нельзя – воин нужный и на охоте удачлив, а у того семья большая, отомстят люто. О! Сироту можно! И духам радость, и гнева людского неоткуда ждать… Так решилась судьба парочки, привязанной к дереву.

Заговорщики расступились пред обнаженной жрицей. Ни одна ветка при этом не хрустнула, ни один трухлявый пень не заскрипел. Лишь луна окрасилась алой дымкой, нанизавшись на кедровые иглы.

Жрица направилась к пленникам вразвалочку, поигрывая бедрами. Тяжко задышал брат Джузеппе, на это глядя, прикусил губу до крови.

Руки жрица выставила перед высокой, налитой грудью. В руках она держала венки из полевых цветов. В цветах тех, знает Пачини, спрятаны колючки, чтоб расцарапать жертвенное чело – должна пролиться невинная кровь.

Ополоумев от страха, пленники задергались. Но если б и случилось чудо – лопнули путы, то как быть с цепными заклятиями, серебристым мерцанием покрывшими их тела?

Кровь потекла по молодым лицам – колючки сделали свое дело. Парень напрягся в последний раз и повис на ремнях. На губах девушки застыла улыбка.

Еретики заголосили как полоумные, замахали руками. Жрица пустилась в пляс вокруг костра, над которым висел громадный котел: косулю за раз сварить можно, кабанчик поместится.

Брата Пачини заворожило это зрелище.

Пленников отвязали, подтащили к жрице. Дважды сверкнул нож, два рассеченных горла испустили багровые струи, два тела упали в пламя.

Собравшиеся на поляне бесстыдно спустили штаны и задрали юбки. Мужчины помочились прямо в котел. Женщины вылили туда же наполненные мутной дрянью плошки.

Брат Пачини одурманен, он не в себе. Смрад, ощутимый на расстоянии, кажется ему редкостным ароматом, куда там жасмину и розам.

Изгваздавшись в крови, жрица принялась разделывать обгоревшие, дымящиеся трупы, которые за ноги вытащили из костра. Нож кромсал тела с такой сноровкой, что опытный мясник позавидовал бы.

Пачини стало страшно: зачем он здесь, в лесу, ночью?! Как стервятник с высоты на виселицу, почему он любуется жертвоприношением?!

Так ведь донос…

…надо проверить, брат, ибо неспокойно в тех местах, отдаленных от храмов Господних и нашего влияния…

…сурово привлечь к ответственности, чтобы содрогнулись гордые собиратели драконьих яиц и птичьего пуха, и ярлы усомнились в прочности твердынь, а то привыкли драть в три шкуры налоги да в браге усы топить…

…виновных уничтожить, иначе ересь чумными крысами расползется по Мидгарду…

Донос.

Всего лишь донос, коряво нацарапанный гусиным пером на плохо выделанной бычьей коже. Миновали деньки, когда обидчиков призывали к ответу, передавая стрелу от поместья к поместью, созывая почтенных одальманов на тинг: в полнолуние ждем, опаздывать не след. Очистительная присяга, испытание раскаленным железом, и коль выдержал оговоренный – невиновен. А нет – пошел прочь, нидинг[24]!..

Брат Пачини будто проснулся после долгого сна: в голове шумело, слипались веки. Очнувшийся брат Джузеппе испуганно прошептал:

– Мы позволили еретикам сгубить невинные души?..

Ничего не ответил на это брат Пачини. Он давно отринул суетное, забыл терзания. Никогда и ничто более не помешает ему насладиться чувством долга. Особым кресалом, залитым в серебро, он высек огонь. Светлый и нежный огонь, теплый и родной. Этот огонь жил сам по себе, ему не нужен хворост, не нужен уголь. Полюбовавшись чудом, пламенеющим на ладони, брат Пачини уронил его себе под ноги.

Вспышка озарила чащобу.

Это сигнал.

Огонь быстрым ручьем устремился к шабашникам, охватив поляну кольцом пламени, безвредным для верующих и смертельно опасным для еретиков. Дыма не было, копоти тоже. Деревья оставались целы, пламя не трогало птиц и зверье. Ведь это инквизиторский огонь, оружие Истинной Веры. Захваченные врасплох еретики метались по поляне. Кто-то вступил в костер, вспыхнула одежда. В суете перевернули котел, отвратительное варево выплеснулось, усилив смрад, который уже нельзя было спутать с заморским парфумом.

Взор брата Пачини окончательно прояснился. Он увидел, что жрица – всего лишь старуха. Руки у нее дряблые, сплошь в татуировках и шрамах, грудь обвислая, распухшие колени едва гнутся. Как и не было восторга: цветок сакуры упал в очко нужника.

Увидав зарево, братья в серых сутанах тут же рванули сквозь чащобу. Поступь их ног, привыкших к извилистым тропам, была легка. Кедровые иглы секли обмороженные ночной прохладой лица. И вот, окружив поляну, они встали безмолвными тенями, закутанными в балахоны. Не на праздник пришли, не на мессу пожаловали – падаль хоронить явились. Перевитые венами слизкие желудки гарпий на изготовку, запасные бурдюки вскрыты, каплет святая вода, парует. Кресты-кинжалы порхают промеж умелых пальцев, сверкая искрами смерти.

– Уб-бей-йте вс-с-сех!!!

Шаг в огонь, хладный для почитателей Истинной Веры. Все братья сразу – в огонь, одним движением, будто тетива выскользнула из силка пальцев, отпустив на волю пучок стрел. Бесстрастность. Работа есть работа, слуги Проткнутого – лишь оружие в руках Его.