Морис Дантек - Фактор «ноль» (сборник) Страница 43

Это говорит машинка, но слова написаны мои, мои слова машинизируются, но форму принимает мое существо.

Когда машинка говорит, мое тело стучит по ее клавишам. Разум – не я, организм – это не она. Наоборот, я – ее corpus scripti[48], я – ее орган фонации, я – ее рот, я – ее кровь, чернила, текущие по ее жилам.

Я – машина, которая пишет. Машина, которая пишет навстречу себе самой.

Я – машина, которая пишет до края бесконечности.

Все остальное – иллюзия, все остальное – лишь эхо мира. Все остальное – в точности то, о чем я помню: моя память, мои воспоминания, остальное. Все остальное – положительный остаток амнезии.

Эта неожиданная вспышка глобального понимания, монотеистической простоты, молния, обрушивающаяся на громоотвод моего разума, действует подобно искре, вызывающей и вправду взрывчатый процесс, который пишущая машинка называет сверхкритической экспансией, как и в случае Большого взрыва.

Поэтому все сразу разъединяется и одновременно абсолютно синтезируется.

Поэзия.

Музыка.

Звуковая пленка моего собственного существования.

Ритм, гармония, битнические, джазовые фигуры, такты, аккорды, да, все разъединено, все обособлено, все отделено друг от друга, но ничто не изолировано. Все представляет собой звуковую пленку моей психики, у каждого инструмента свой специфический тембр, каждый должен играть свою собственную партию. Каждый создает свою собственную атмосферу, свои краски, свою материю, свою динамику в сплошной музыкальной среде, каждый поет своим собственным голосом, но в финале, однако, голос остается всего один.

Эту музыку я всегда носил в себе, но раньше никогда ее не слышал. Но как только я ее почувствовал, то немедленно ее узнал. Она была всегда, она сопровождала каждое мгновение моей жизни. Она все запечатлела и преобразовала в наслоения звуков, голосов, инструментов, раздающихся между светилами бесконечно обновляющихся созвездий. Она всегда была во мне, она – один из секретов, заключенных во мне, она – один из секретов, которые пишущая машинка помогает мне разгадать, она – один из секретов, которые пишущая машинка раскрывает.

Она – первый секрет.

Ослепительный свет.

Я нахожусь на грани слез, настолько красота ужасающе проста. Это не музыка заключена во мне, а я заключен в ней, я – одна из волн вибраций, устремляющихся в Бесконечность сквозь ослепительный свет.

И вот теперь, когда я – лишь свет в фазе расширения, я почувствовал присутствие.

Истинное присутствие.

Само по себе неразличимое, но при этом неоспоримое, как материальность Вселенной.

Это присутствие почти скрыто несущим его на своей волне светом, но это не важно, поскольку я способен провести с ним эксперимент. Я способен прочувствовать его как часть себя, или, вернее, как воссоединившееся наконец со мной «я», которое я тщетно искал с самого своего пробуждения в комнате в первый день.

Свет возрождает меня в этом присутствии, в этом абсолютном онтологическом акте, который делает из моего «я» дополнение к другому-во-мне, чтобы вместе мы сформировали единую сущность, синтезированную и разъединенную одновременно, полноценное человеческое существо.

И я становлюсь последней гиперсферой, чьи размеры бесконечны, я становлюсь действующим началом света, я становлюсь пишущей машинкой, а весь космогенезис служит ей сюжетом для повествования.

Присутствие моей истинной личности наконец утверждается, мир исчезает в бесконечном свете, и противоречие мне кажется лишь внешним. Я вспоминаю о том, что здесь все обратимо, что динамика обращения помогает общей интенсификации явления.

Я вспоминаю о том, что все является приложением к пишущей машинке.

Я вспоминаю о том, что все связано с машинной единичностью.

Да, вспоминаю, прямо перед тем, как погрузиться в сон.

Вспоминаю прямо перед цифровым отключением.

Вспоминаю о присутствии единицы перед неминуемым наступлением ноля.

Восьмой день: Вмешательство письма

Ноль/Единица: что-то произошло.

Да, уверенность в этом так же всеобъемлюща, как мир.

Я просыпаюсь в комнате дома, перед кроватью по-прежнему находится чемодан – бумага – машинка. Конечно, появились десятки новых напечатанных листов.

Конечно.

Однако появилось одно отличие, но немаловажное. Вся комната полностью покрыта напечатанным текстом. Стены, пол, потолок, даже кровать, различные предметы, будильник «сони»: ничто не уцелело, ничто не спаслось от пишущей машинки, ничто не укрылось от машинного письма.

ВСЕ ПЕЧАТАЕМО. ВСЕ НАПЕЧАТАНО. ВСЕ УСЛОВНО. ВСЕ СОЧИНЕНО. ВСЕ – ПИШУЩАЯ МАШИНКА, ВСЕ – МАШИННОЕ ПИСЬМО, ВСЕ – МАШИНА В ПИСЬМЕ, ВСЕ НАПИСАНО, ВСЕ НАСТОЯЩЕЕ.

Да, я знаю. Я пишу, одновременно очень поспешно одеваясь. Да, я это знаю тем более хорошо, что отныне тот процесс, который искал себя с начала инициирущего пробуждения, обрел, кажется, свою абсолютную структуру. Я знаю это тем более хорошо, что воссоединяюсь с самим собой. Я это знаю тем более хорошо, что пишу об этом, сбегая вниз по ступеням лестницы, чтобы убедиться в том, что и весь остальной дом отныне покрыт печатными текстами, обклеен листами, исписанными в течение дней на машинке и сопровождавшими, если не инициировавшими, многочисленные взрывы, произошедшие в моей персоне за эту неделю.

Очевидность, если можно так сказать, бросается в глаза, как только я переступаю порог входной двери и оказываюсь напротив соснового леса, под утренним солнцем, в нескольких улицах от «Тито дель Моло», его кораблей, его мола, его первых купален.

Весь мир целиком сделался исписанной поверхностью. Теперь ничто не может убежать от пишущей машинки, то есть от моего разума, идущего по пути воссоединения с самим собой.

Вывески, названия газет, знаки на дорогах, реклама – все покрыто напечатанными текстами. Все печатаемо, все – поверхность для напечатания, все – повествование о письме как о части мира.

Я еще не соединился с самим собой, но чувствую, что эта двойственность постепенно исчезает. Двойственность, которая как раз и являлась препятствием для объединения двух разных «я».

Мир сделался поверхностью для печатания для пишущей машинки, то есть для меня самого. То, что происходит сейчас, похоже на синтез всех симптомов раздвоения, проявившихся до сих пор, – я понимаю, что я экспериментирую над миром, как над зеркалом своего разума. Я вижу в нем отражение непознаваемого, лишь туман, подобный прозрачному облаку, окутавшему город. Пока я иду по Passeggiata, вывески купален, меню ресторанов, туристические объявления, афиши превращаются в активное повествование о том, что я живу/пишу. Страницы рукописи становятся здесь, в мире, настоящими динамичными символами моей личности. Мне не нужно больше бежать за негативом теней, теряться в поисках своей маски, к чему именно тень подталкивала меня.

Этот мир отпечатывается осуществлением моей мысли, он возникает из всех моих неосмысленных действий. Этот мир, созданный из тумана, более плотного, чем минувшая ночь, не исчезает полностью на свету, но как будто бледнеет и частично стирается.

Потому что этот мир на самом деле – всего лишь иллюзия. Он поселился в моем мозгу. А не наоборот.

Этот мир одновременно и препятствие, и точка соприкосновения между моими разъединенными личностями.

То, что я вижу в нем благодаря знакам, написанным пишущей машинкой и находящимся в пишущей машинке, – это не мое второе «я», с которым меня разлучил эксперимент. Это именно онтологический другой, то есть совершенно посторонний процесс, который позволит моим раздвоившимся «я» слиться в единое целое.

Мир – это не другой, а запись о нем, обозначение его присутствия.

Я чувствую это присутствие. Присутствие не первого «я», не того, что с ним разъединилось, а присутствие того, что их держит соединенными в Бесконечности.

Другой, чьим отражением всего лишь является «другое-я». Другой, чьим проявлением выступает мое «я-один». Другой, до кого действительно дотянуться невозможно и кто, благодаря именно этому, позволяет осуществлять напряжение между разными «я» личности.

Я иду.

Мир записывает все, что я написал, и добавляет к этому то, что я пишу на пишущей машинке, пока прогуливаюсь по Passeggiata.

Я иду.

Окончена гонка на время пляжа, окончена гонка на пространство комнаты, окончена гонка в Белой ночи и сквозь Черный день.

Это была деэволюция. Нужна она была для эксперимента или нет, не важно. Она стала отправной точкой.

И она опрокидывается, усиливается. Я чувствую, что двигаюсь вперед, к последней записи, к записи моей воссоединившейся личности. Я двигаюсь, без всяких метафор, к этой последней записи, идя по Passeggiata, пока весь текст, машинкой которого я являюсь, печатается вокруг меня: на соснах леса, на ступенях гостиниц, на широких плитах бульвара, тянущегося вдоль пляжа, на песке, на зонтиках, на шезлонгах, на море с белыми дорожками исчезающих кораблей, на летящих бакланах, на небе, испещренном пыльными следами самолетов-виртуозов.