Морис Дантек - Фактор «ноль» (сборник) Страница 44

Все окружено сиянием с металлическим отсветом, свойственным зеркалам. Я догадываюсь, что снова пересекаю некий основной физический этап, я больше не совсем раздвоен и еще не целиком воссоединился. Я достиг второго уровня вовлечения в процесс. Я не следую линии бегства за бесконечностью во время сильного освещения, а нахожусь в голубых сумерках, погрузившихся в туман, отражающий каждый луч. Отныне присутствие, ощущение присутствия делается постоянным и достигает такой степени интенсивности, что становится настоящим светом.

Я знаю, что присутствие – это другой, тот, кто не может быть мне знаком. Теперь я знаю, что если я, идя вперед к Passeggiata, шагая по краю мира, в котором пишущая машинка печатает то, чем я являюсь, без малейшей боязни, без малейшего стыда, продолжу эксперимент, то произойдет то, чего я жду.

Да, теперь наступила ночь.

Темнота сделалась столь плотной, что даже звезды исчезли с небес, море погрузилось в небытие, а Passeggiata превратилась в широкую полосу черноты, по которой лишь напечатанный пишущей машинкой текст бежит флуоресцентным серпантином.

То, к чему я приближаюсь, практически невозможно воспринять, я это прекрасно понимаю. Речь, вне всякого сомнения, идет о явлении, инициацией, черновиком, диаграммой которого стала вчерашняя иллюминация. Она позволила мне увидеть истинный мир за хорошо подогнанными друг под друга иллюзиями, из которых он беспрерывно складывается. Но этот свет настолько бесконечен, настолько непознаваем, что его окружает непроницаемая тьма, тьма его собственной недоступности, тьма абсолютного онтологического расстояния, тьма, делающая из другого то, что он есть.

Поэтому я покидаю туман, упавший на город, для того, чтобы войти в ночь, поднимающуюся над землей.

В ночи я буду жить, эта ночь – моя жизнь, ночь всех ночей.

Тысячный день: Homo Sapiens Sapiens[49]

Я шел по пустыне в течение недель, месяцев, без сомнения, целых лет, а может быть, даже и веков. Рукопись продолжала писаться во мне, на мне, на моей коже, на моих костях, на моих органах. Я стал как процессом письма, так и поверхностью для него. Я был и машинкой, и письмом, и письмом в машинке, и машинкой письма. Оба полушария невидимого мозга уже собирались принять новое положение относительно друг друга. Я понимал, что это – знак, яркий, как луч света в темноте, знак, говоривший о неизбежном воссоединении, хотя бы в будущем.

Ночью все пустынно, а в пустыне, даже в самые обжигающие полуденные часы, стоит ночь.

Никаких ориентиров, кроме ночи/пустыни, никакого горизонта, кроме горизонта ночи/пустыни, никакого неба, кроме неба ночи/пустыни, никакого понятия времени, кроме времени ночи, никакого пространства, кроме пространства пустыни.

Я шел в потемках, понимая, что здесь, несомненно, разрешится загадка эксперимента: правду не находят, ее ищут, причем всегда сам поиск и создает правду, которая делает из него экспериментальную физику в мире и против мира. Несомненно, именно по этой причине ночь превратилась в настоящую иллюминацию.

Я – пишущая машинка, но я больше не пишу на окружающем меня мире. Я – в пишущей машинке, но не довольствуюсь прыжками из одной повествовательной орбиты в другую. Я вырвался из ловушки мира-иллюзии, из мира дуального, из мира разделенного, из мира, расколотого моим собственным отчуждением, из мира пляжа, из мира комнаты, из Белой ночи, из Черного дня. Я вырвался благодаря другой ловушке: я выбрался из этой открытой тюрьмы, осмелившись базировать свою свободу на оси клетки, делавшей меня пленником, и, следовательно, нырнув в самый центр спасительного огороженного участка. Письмо воплощается во мне, и отныне присутствие реально. Оно – везде, оно – реальность.

Я сам записываюсь на немыслимой поверхности полумрака.

Все мое тело, вся кожа, а также все внутренние поверхности, каждый мой орган покрыты текстом рукописи в виде татуировки из лунного света, поступающим из пишущей машинки, что царит в недрах моего мозга, поступающим из пишущей машинки, чьим мозгом я являюсь.

Поэтому, несомненно, я понимаю, что приближаюсь к другому, то есть беспрестанно углубляю онтологическую пропасть между двумя сторонами моего «я». Чем значительнее становится расстояние между ними, тем больше шансов, что процесс синтеза закончится успехом.

Мир исчез не для того, чтобы уступить место этой пустыне/ночи, он открылся, чтобы выпустить ее из себя. Он был ее матрицей, вернее, эпидермисом, наружным скелетом, маской; мир пожертвовал собой, чтобы явить себя таким, каков он есть, во всей своей невоспламеняемой чистоте, в совершенно безличной форме.

Эта ночь – настоящая ночь, та, что прячется в недрах самого сияющего дня. Это не инверсия, которую разделенный мир представлял мне под видом Белой ночи, это самая черная ночь из всех ночей, это ночь, в которую видишь яснее всего.

Это ночь, которая сумеет сделать вас слепым.

Эта пустыня – единственная настоящая поверхность мира. Та, что прячется сама в себе, та, что таится под своей видимой поверхностью. Это не инверсия, которую мир-иллюзия представлял мне под видом пляжа, эта поверхность – пустыня всех пустынь, эта пустыня – самая бесконечная из всех пустынь, это пустыня, в которой могут обитать все виды жизни.

Это пустыня, которую все виды жизни могут разрушить.

В этом отношении этот мир – настоящий. Он измеряет углубляющуюся пропасть для того, чтобы вернее соединить ее края между двумя деполяризованными сторонами моего «я».

По этой причине «другое присутствие» с каждым разом делается все более отчетливым, все более ощутимым, все более реальным. Пустыня/ночь не имеет никакого смысла, кроме того, который я смогу ей дать. Она не имеет никакой жизни, кроме той, которой я ее наделю, не имеет никакого горизонта, кроме того, который я несу в себе.

Она – это все направления сразу: север – юг – восток – запад. Здесь все можно изменить по желанию, здесь нет ни звезд, ни луны, ни даже надежды на призрачную зарю, нет никаких ориентиров в небе, никаких ориентиров на земле. Это – мир, но, однако, он создан не полностью. Это пустыня, но она, однако, населена всеми обитающими во мне существами, всеми возможными тварями, всеми невозможными тварями. Пустыня – ночь, но при этом лучи ее света как будто дотягиваются до планет, расположенных на другом краю Вселенной. Пустыня – ночь, которую я пересекаю, словно город в полдень.

Вот почему я шел так долго, наверняка многократно совершив кругосветное путешествие в течение недель, месяцев, лет. А может быть, в течение нескольких секунд. Неустанно шагая по пустыне/ночи, я удаляюсь от своего зеркального двойника для того, чтобы объединиться с тем, кто никогда не сможет уподобиться мне совершенно, то есть с собой.

Я иду по пустыне/ночи, и я знаю, я пересекаю пустыню/ночь, и я узнаю.

Я узнаю, что любая личность основана на уничтожении этого двойника, этого клона. Я знаю, что нужно быть чуждым себе, чтобы полностью овладеть телом существа. Жить можно только в неизвестном, точнее, жить можно только с неизвестным, который живет в тебе.

Я узнаю это потому, что пересекаю пропасть, отделяющую меня от меня самого. Теперь я знаю, что путешествие само по себе – цель поиска, потому что любые поиски прежде всего предполагают потерю.

Поэтому присутствие ощущается сильнее всего тогда, когда оно невидимо, то есть когда оно реально. Оно помогает мне преодолевать нескончаемые пространства пустыни/ночи. Оно, не произнося ни слова, говорит со мной, оно, сообщая мне лишь тайны, обучает меня всему, что я должен знать.

Это оно.

Это оно сейчас здесь, во мне.

Вернее, отныне я весь в нем.

Я вижу свой собственный силуэт, движущийся там, далеко, в пустыне/ночи.

Я качаюсь между двумя чуждыми друг другу полюсами своей личности. Это означает, что появляется новая полярность.

Это означает, что я нахожу себя.

Мои колени на песке, мои руки в песке, мои глаза устремлены в ночь, в моих жилах горит огонь, я открываю рот, пытаясь выразить невыразимое.

Длинными эпизодами, порой обрывочными, затем уже связанными между собой, постепенно появляется прошлое, заявляет о себе настоящее, окончание которого диктует будущее.

Не будет больше негатива теней, ни масок-персон, ждущих в ангаре, ни образов-зеркал в углублении стены, ни надписей на поверхности мнимого мира. Не будет этого театра иллюзий, галереи поддельных вселенных, не будет больше пляжа, комнаты, Белой ночи, Черного дня, необитаемых курортов. Не будет больше чемодана, стопки бумаги, пишущей машинки – во всяком случае, в качестве разрозненных элементов, безуспешно пытающихся установить связь между собой.

Все воссоединяется во мне, я – связь, я – мир, в котором они не только сосуществуют, но и являются единым целым, то есть мной.

Наступает момент, когда я заговорю.