Княжья доля - Елманов Валерий Иванович Страница 25

— Звал, княже? — звонким тенором спросил он. Голос его, задорный и чистый, резко контрастировал с унылым выражением лица с длинным носом, опущенным книзу чуть ли не до верхней губы.

— Ныне гонца к нашему боярину отряжаем, — поставил его в известность Константин. — Велю из ваших… скотниц[14], — с трудом вспомнил он нужное слово и уже более уверенно продолжил: — Какую-нибудь вещицу дорогую в дар послать.

Тот возмущенно всплеснул руками:

— Да какую же вещицу, княже?! Кроме десятка гривен в скотнице уж давно шаром покати. То одно, то другое. Нешто запамятовал, как я еще в просинец[15] месяц молил тебя не сорить пред боярами гривнами, княже? Да еще княгиня-матушка порастрясла остатнее на днях, в Ольгов сбираючись.

— Что, совсем ничего нет? — не поверилось Константину. — Да что же я за князь такой, коль у меня за душой ни гроша[16] нет?

— Грошей у нас отродясь не было, княже, — поправил его Зворыка. — Потому как купцы иноземные в град к нам не захаживали с лета позапрошлого. А гривны имеются, да только с десяток-другой, не более.

— А точнее? — нахмурился Константин.

— Два десятка и еще две, — наморщив лоб и шмыгнув своим длинным носом, огорченно ответил Зворыка. Чувствовалось, что этот вопрос о деньгах ему и самому неприятен. Болея всей душой за княжье добро, он невольно ощущал и свою собственную вину за то, что скотница ныне была практически пуста.

— И в чьи ж загребущие лапы остальное ушло? — ехидно поинтересовался Константин.

— Известно чьи — бояр твоих, — уже совсем осмелев, отвечал Зворыка, видя, что разговор идет пока не на повышенных тонах и в крик, после которого князь обычно начинал заниматься рукоприкладством или в лучшем случае больно тягать несчастного дворского за и без того длинный нос, выдавливая кровавую юшку, его повелитель еще не ударился. Сказать же все, что накипело на сердце, очень хотелось, и сейчас Зворыка, не выдержав, сорвался:

— У них в скотницах злата-серебра вдесятеро против твоего будет, хоть и на бедность бесперечь жалятся. У одного Житобуда лари поди не закрываются вовсе, а ты их все жалуешь да жалуешь милостью своей. У тебя и в медовушах не боле десятка бочонков с медом осталось. Что уж там про пенязи[17] речь вести, когда житницы[18] и те почти пусты, а уж про иные бретяницы[19] и вовсе молчу… — Он сокрушенно махнул рукой.

— Да, худо дело, — вздохнул Константин и искоса жестко посмотрел на Зворыку. — А сколько к твоим лапам прилипло, пока до боярских ларей добро доносил?

Тот ошарашенно всхлипнул, издал какой-то горловой звук, не в силах вымолвить от возмущения ни слова, и вдруг глаза его наполнились слезами. Наконец он выдавил дрожащим от обиды голосом:

— Я от ваших милостей и куны не имел, сколь служу. Один домишко, да и в том окромя горшков у печи взять нечего. Да еще коровенка с лошаденкой, вот и все богатства. А коли веры мне нету, княже, так я ноне же, кому велишь, ключи все вручу и передам остатнее честь по чести, како в списках занесено.

Чувствовалось, что говорил он это от души и что князь, сам того не ведая, хоть и не по злобе, а всего лишь по недомыслию, больно ударил в самое уязвимое место, сберегаемое Зворыкой в чистоте — по его честному имени. Понимая все это, Константин попытался немедленно дать задний ход и увещевающе произнес:

— Эва как разошелся. Прямо и слова ему поперек не вставь. А того тебе невдомек, что шутя я все это сказал. Разве ж я не ведаю, что ты столь верно княжье добро стережешь, что о тебе скоро былины слагать будут. А что за списки такие? — перевел он разговор с щекотливой темы на более нейтральную.

— Да вот. — Зворыка протянул аккуратный пергаментный свиток князю. — Порою и самому дивно, как много было добра и как быстро оно исчезает из бретяниц твоих. Слава тебе господи, что грамоте разумею, вот и повадился вписывать, сколь кому роздано да выдано.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Константин, принимая из рук дворского скрученный лист и развертывая его. Однако прочитать не получалось, поскольку многие устаревшие буквы из средневекового старославянского алфавита вышли из употребления еще за три сотни лет до рождения Кости, а написанные к тому же от руки мелким бисерным почерком, они и вовсе были непонятны глазу человека из двадцатого века, даже если он и был учителем истории. Пару минут он добросовестно пытался уяснить для себя хоть что-то, но потом оставил это бесполезное занятие и вернул список Зворыке: — Понаписал ты как курица лапой. Чти-ка сам.

Тот охотно согласился с князем:

— Это верно. Письмом я коряво владею. А писано все, чем ты бояр одаривал. Вот тут помечено, — и, звонко прокашлявшись, торжественно произнес: — Выдано по велению княжьему боярину Кунею десять гривен, так же и боярину Онуфрию и боярину Мосяге в един день тоже по десяти гривен. А вон ранее, княже, по твоему повелению, тоже помечено, боярину Завиду — пятнадцать гривен. А после них Житобуд тебе в ноги пал и молвил так. — Тут Зворыка поднял свою голову с небольшой остроконечной бороденкой кверху и процитировал по памяти: — Всех слуг ты верных наделил — не поскупился. Будь же и ко мне милостив, княже. Дай хоть что-нибудь от щедрот своих великих, а я за тебя буду вечно Богу молить, ибо землица моя скудна, а смерды в праздности ходят, и оттого я в великой бедности и нищете пребываю. А ты ему, княже, тут же немедля борти в Заячьем лесу и отдал. А с них, — он сокрушенно вздохнул, — каждый год немалые куны в скотницу твою клались.

— Немалые это сколько? — уточнил Константин.

— По пятку гривен, не менее, — отвечал хмуро дворский. — Оно и не столь богато, но за десяток лет — полста гривен. Отсюда и оскудение великое в казне твоей. Нынче приехал он за грамоткой на те борти. Может, не будешь давать, а?

— Да-а, что-то я разошелся чересчур, — задумчиво протянул Константин. — Ну ладно, с бортями потом решим. Теперь давай про Ратьшу подумаем.

— А что Ратьша? — пожал плечами в недоумении Зворыка. — Он уж, почитай, три лета на твой двор и глаз не кажет.

— А мне надо, чтоб казал, — пояснил непонятливому слуге Константин и решился: — А давай-ка округлим остаток гривен до двадцати. Чтоб ровно было. Выдашь гонцу гривну золотую, — и уже обращаясь к Епифану, добавил: — Пусть вручит боярину дар княжий, а на словах скажет, что, дескать, зовет тебя князь к себе. Скликает он ноне бояр своих на думу великую, а Ратьша самым верным из всех будет. А что обиду ему нанес, так то не по злобе, а к наветам подлым прислушавшись, по недомыслию едино. Ныне же не то будет. Пусть верит мне, а я не обману. А коль обида в сердце его осталась, то пусть вспомнит, что кто старое помянет, тому глаз вон, и не держит зла на того, кого он мальцом безусым ратиться учил и на коня подсаживал, кому сызмальства вместо отца родного был и от бед оберегал.

— Это что же. — Епифан восторженно покрутил головой, еще не до конца веря услышанному. — Вон как. Да быть не может, чтобы он после таких слов не приехал…

— А еще добавь, — нетерпеливо перебил его Константин, — что не дело это, простого гонца посылать, и если бы не рана моя — сам бы на коня вскочил, дабы верного Ратьшу обнять, да неможется мне. А теперь иди, да гляди, чтоб гонец не переврал чего — головой отвечаешь.

— Славно сказано, княже, — восхитился вновь Епифан. — И мудро, и душевно. Главное, чую я, от всего сердца слова твои. — И он от избытка чувств, перед тем как уйти, с силой хряпнул по плечу Зворыку, да так, что плечо у того аж перекосило вниз. Тем не менее на ногах дворский удержался и ожидающе уставился на князя.

— Так я тоже пойду, княже. Выдам гонцу гривну.

— Обожди, — остановил его Константин. — Было у тебя в скотнице двадцать и еще две гривны. Одна Ратьше, стало быть, еще одну выдать надо, коли я сказал, чтоб округлить до двух десятков.