Андрей Калганов - Родина слонов Страница 26

Брали Перуновку с умом, малой кровью. Истома приказал поджечь селение и, дождавшись, когда людины запаникуют, послал переговорщиков. Те передали, что князь не тронет жителей, лишь возьмет деньгами, провиантом и фуражом, сколько брал ежегодно. Ворота открылись, и отряд ворвался за городьбу...

Многие избы пылали, пламя перекидывалось с крыши на крышу. Людины черпали воду из днепровского отводка, подныривающего под городьбу, и передавали по цепи внушительные баклаги. Пожар — самое страшное бедствие для селян, хуже мора. Мор, может, и милует какую избу, но пожар не пощадит никого.

Лишь пламя унялось, кмети вырезали мужиков, кто мог держать оружие, а с бабами и девками учинили тоже самое, что и в Чернобожье.

У князя давно закончился порошок, вызывающий счастье, а взять его было неоткуда. Истома маялся от лютой злобы. Во второй день он приказал раскатать несколько изб и изготовить настил из бревен. Под этот настил кмети бросили Перуновского ведуна и большака с большухой, а потом уселись и пировали, упиваясь стонами и мольбами умирающих.

Ловкач везде умудрялся извлекать выгоду. Удача так и шла к нему в руки. Правильная мысль посетила его и в Перуновке. Он пошептал Истоме на ухо, и из-под настила извлекли едва живого ведуна. Ближник отвел его в сторонку и посулил жизнь, если тот окажет одну услугу. Ведун поверил и научил Ловкача делать отвар, от которого все невзгоды отступали, а душа наполнялась весельем. Отвар, который был не намного хуже порошка, оказался для Истомы спасением. За находчивость он еще больше приблизил Ловкача. Только вот теперь ближнику приходилось то и дело отлучаться в окрестные поля и леса, чтобы найти нужные травы. Самому приходилось отлучаться, потому что ведуна он все же прикончил; ведь останься чародей в живых, Истома вполне мог бы обойтись и без своего фаворита.

Когда гостил Кукша в двадцатом веке, видел, как предвыборные кампании проходят. Вот и решил себя в князья «черным пиаром» двинуть.

По осени принялись лютичи веси пощипывать под видом княжьего полюдья. Божан сброю подходящую добыл, от княжеской неотличимую, и точно указал, где и когда мытари побывают и какие селения стороной обойдут.

Деревенька беспортошная на пригорке угнездилась. Внизу на восходе Днепр плещется, а в полудне — лес колышется. До ближайшей веси дневок десять. Глухомань!

Городьба набок завалена, избенки дохлые. И народец под стать — мужики забитые да бабы прыщавые, а ребятня — смотреть тошно, как зверята: зыркают да по углам жмутся.

Несколько лет кряду недород в Острожье случался — невесть откуда напасть серая нахлынула, прямо прорва. Жито на корню мыши погрызли, репу и капусту поизвели. Лишь немногое уцелело, вот этим немногим и жили. И еще у кого коровенка была, от нее, родимой, питались. Берегли коровенок острожцы, пуще серебра и злата берегли. В них одних спасение было.

Про недород Истоме было ведомо, потому князь мытарей в Острожье в прошлом году да в нынешнем и не посылал. Понимал князь: с огнищанами как с пчелами поступать надобно. Выберешь весь мед из бортей — рой погибнет, да перед тем еще изжалит обидчика. А оставь в негожий год пчелиное семейство в покое — на следующий хмельным медком потешишься.

Истома-то острожцев не тронул, а вот Кукша рассудил иначе. Незачем ему, чтобы князю хвалы возносили. Чем более костерят Истому, тем лучше. Пусть раскачивает недовольство огнищанское куябский стол.

В Острожье поборов не ждали. Чего у них брать-то? Зерна — едва на посев, живность без малого вся подъедена. Остались коровенки, да только они едва ноги волочат. И молока-то с них — смех один, а уж мясо, верно, такое, что камень мягче. Да ежели и придут, чего бояться? Приходили уж в позапрошлом году, обшарили все, девок полапали да ушли ни с чем. Не поднялась рука последнего лишать. Тож люди, хоть и сволочи.

От беды своей потеряли страх острожцы. Горе мыкали да кушаки потуже завязывали. До страха ли тут? Потому схроны — ямы, в лесу вырытые и еловыми лапами прикрытые, — пришли в негодность, случись в них ховаться — пару дней не высидишь. Без еды и питья какое сидение?

Мужики, что ни день, рыбарить на Днепр уходили, только невзлюбил их Водяной за что-то — мелочь одна в неводы попадалась. Ерши да пескари. Хотя и на том спасибо — ушица неслабым подспорьем была. Кое-кто в лесу силки на зверя и птицу ставил. Только и здесь особой удачи не было. Видно, Недоля острожцам выпала.

Уж паздер[10] ветрами да дождями крутит, Днепр волнами вспенивает, рыбу в ямы да под коряжины загоняет. Древеса лесные качаются, скрипят, листву раскидывают — стыло в борах и дубравах. На болотах-то клюква-ягода красуется, да мало кто за ней идти отваживается. Ярится Леший, что теплынь кончилась, кружит человека по лесу, зло на нем срывает. То зайцем под ноги метнется, то филином над головой заухает, а то и косолапым из чащи прямо на тропу вывалит — застращать пытается. Коли вовремя не зачураешься, словцо крепкое не скажешь да не плюнешь на три стороны — считай, сгинул в лесу. Дурное время для лесного промысла, недоброе.

Многовесельная ладья пристала к берегу, а из нее дружинники княжьи словно горох высыпали, сытые, веселые. Брони на них сверкают. Мечом каждый опоясан, на левой руке щит висит. А предводитель боевым топором поигрывает да ухмыляется.

Двинулась ватага к Острожью не таясь. Подошли гурьбой, у ворот стали.

— Чего заперлись, — вожак ихний крикнул, — или штурмом вас брать?

— А вы кто такие? — Ворох-большак спросил.

— Будто не знаешь?! — засмеялся вожак. — Мыто, небось, и забыл, когда давал. Борзо вы от руки княжьей отошли, как я погляжу. Только все одно под Истомой ходить, по нраву вам али нет. Не добром, так силой свое возьмем!

Большак икнул и поплелся открывать ворота. В Остожье дружинники вошли да большака плетьми малость пощекотали, чтобы вопросы дурные не задавал. А потом велели народ перед Родовой Избой согнать.

Как собралась толпа, дружинники долго разговоры разговаривать не стали. Только рявкнул главный их, чтобы мыто готовили. По возу зерна с дыма, да по свинке, да еще по три шкурки беличьих. А откуда в Острожье жито да свинки? Щи из крапивы огнищане варят, лебедой закусывают.

Всколыхнулся мир, возроптал. Мужики, что покрепче, к ножам засапожным потянулись. Дурость — на воев оружных бросаться, ан от бедованья многолетнего и не такое удумаешь. А дружинники будто того и ждали: самых борзых посекли, остальных же, кто пощады запросил, били долго и плевали в них. Потом блуд в Острожье учинили. Дружиннички во славу победы своей перепились знатно да, накушамшись, с девками своевольничать стали, почитай всех, кто в лес не утек, перепробовали. А в лес-то немногие утекли, потому как не ждали мытарей.

На следующий день дружинники подчистую все из изб выгребли, на ладью сгрузили да отчалили. А Острожье осталось. На погибель себе осталось...

Месяц людины промыкались, кореньями да рыбой, что чудом выловить удавалось, питались. Иной раз косой в силки угодит, так для всего села праздник. А как снежок сеять начал, совсем тяжко стало. Стыло, голодно. Думали всем миром в Родовую Избу сгрудиться да запалить себя. Гнева божьего побоялись, не то бы точно руки на себя наложили. Сказал Ворох-большак, что раз доля такая выпала, надобно принять ее, потому как ничто в Яви спроста не делается, раз случилось, значит, богам так угодно. Сказал большак, что удача — она переменчива. Сегодня к тебе задницей повернется, а завтра излобызает всего. Может, избавление откуда придет, кто знает? Уважали Вороха, потому и послушались, от худого дела отворотились.

Прав оказался большак, пришло избавление. По первопутку, как лед на Днепре встал, санный обоз пришел, прямо по льду, словно по тракту наезженному.

Сперва огнищане подумали: новая напасть явилась, и вновь затворились. Решили: нипочем ворота не откроем, пусть лучше штурмом берут. В сече помирать все веселее, чем от голода да бесчестья.

Иные людины биться не хотели — перемахнули через городьбу и в лесные схроны дернули. Только недолго в яме, морозцем выстуженной, просидишь — весь ливер отморозишь. Обратно вернулись, думали, на смерть идут. Ан нет.

Воротились беглецы, а в сельце веселье. Перед Родовой Избой множество саней стоит, от снеди ломится. И с возов тех в избу мешки, да бочки, да окорока таскают. И всего этого без счета. Лошадки, что сани приволокли, у коновязи овес хрупают. Уж видно, что не лезет в них, а все жуют.

Как увидали беглецы тех лошадок, так разум и помутился. Бросились к скотине, мешки с морд посрывали и принялись сами лошадиное угощение жрать.

А обозники, что сани привели, смеются. Говорят, одичали совсем поляне под Истомовой-то рукой, скоро не то что овес, солому жевать станут, а то и человечинкой не побрезгуют.

Запалили костерок пришлецы, барашка на бревно приладили. Мужик в овчинном тулупе распахнутом все о барашке радел — и так бревно повернет, и эдак, и водичкой польет, и жирком растопленным. А лицо у мужика то и дело ухмылка обезображивает, странная улыбка, словно неживая. Шрам от сабельного удара так выглядит.