Карен Стрит - Эдгар Аллан По и Лондонский Монстр Страница 29

Едва Дюпен произнес эти слова, в церкви Гроба Господня прозвонили восемь. Настал час казни Курвуазье! Реакция толпы была кошмарна – огромное скопище людей вокруг нас разразилась шумом и гулом, точно рой огромных жутких насекомых. Точно в ответ этому гулу, раздался визг женщин и детей, отчего кровь моя застыла в жилах. Все взоры устремились к эшафоту. Я в последний раз вгляделся в лица окружающих, но если Мэкки и был где-то неподалеку, то внешность он изменил превосходно.

Шум толпы усилился. Все, точно под действием магнетической силы, повернулись к эшафоту. В дверях тюрьмы показалось бледное лицо – на эшафот выступил человек в черном. Приговоренный к казни убийца в сопровождении четверых охранников шел навстречу судьбе со связанными впереди руками, с искаженным в странной улыбке лицом. Окинув взглядом толпу – а может, мне это просто почудилось – Курвуазье встал под виселицей и обратил лицо к церкви Гроба Господня – возможно, в молитве. Палач резко развернул его и натянул ему на голову закрывший лицо колпак. Объятый ужасом, я не мог отвести глаз от этого зрелища, а Дюпен неожиданно отвернулся и сосредоточенно, но совершенно спокойно принялся всматриваться в лица зрителей, обращенные к Курвуазье и палачу.

Послышался голос священника, и мой взгляд вновь вернулся к эшафоту, точно влекомый какой-то адской волшбой.

– …Господь даде, Господь и отъя[47]…

Прочее смешалось со странным ропотом толпы, усилившимся, когда петля обвила шею Курвуазье. Крак! Пол исчез из-под его ног, и убийца повис в воздухе, задергавшись, словно огромная омерзительная марионетка. Из черной дыры под его ногами показался человек. Вцепившись в брыкающиеся ноги казнимого, он потянул вниз. Он тянул и тянул, пока самая жизнь до капли не истекла из Курвуазье во тьму внизу, в разверстые челюсти, сквозь которые одна дорога – в ад. Безжизненное тело Курвуазье, наконец-то мертвого, легонько закачалось в воздухе. Как гласит закон, ему еще предстояло провисеть не менее часа. Драма подошла к концу, но публика не спешила покидать театр. Зрители собирались по домам и выражали удовлетворение:

– А я так скажу: кто человека убьет, тот и сам должен быть убит. Око за око, зуб за зуб, кровь за кровь!

– Трусы, – пробормотал Дюпен с искаженным лицом и неестественно прямой, точно у генерала, принимающего парад, спиной, все еще всматриваясь в толпу.

– Как вы все это выдержали, Дюпен? Ведь ваши дед и бабушка были публично казнены, и совсем недавно вы воочию видели восковые подобия их отрубленных голов! – И тут мне в голову пришла еще более тревожная мысль. – Зачем вам понадобилось наблюдать казнь через повешенье среди такой толчеи? Зачем окунаться в омут низменнейших человеческих реакций на смерть ближнего?

Дюпен пожал плечами и отрицательно покачал головой.

– Я не наблюдал за казнью. Я наблюдал за толпой. Теперь я, во-первых, знаю, как реагировали парижане на казнь моих предков, – объяснил он предельно серьезным тоном. – И во-вторых, теперь я понимаю, что пережили дед и бабушка, стоя лицом к лицу со смертью, и поэтому лучше знаю их.

– Они были людьми отважными, я уверен.

– В отличие от того, кто убил их, – негромко добавил Дюпен.

Прежде чем я успел уточнить, что он имел в виду, нам преградил путь человечек с угодливым выражением лица, обрамленного экстраординарными баками. На носу его красовались очки с линзами, сильно увеличивавшими его глаза. Голова его была покрыта облезлой шляпчонкой из кроличьих шкурок, одет же он был в не по размеру огромный заплатанный сюртук с большущими карманами.

– Взгляните, сэр! Последняя молитва Курвуазье, последние его слова, записанные на рассвете прямо в камере, всего за несколько часов до казни! Читайте на этой странице – поэтические излияния обреченной души!

Дюпен повернулся к торговцу балладами:

– Как же последняя молитва мистера Курвуазье стала известна вам? Вы его друг?

Коротышка шагнул ближе и подмигнул.

– Нет, сэр, я не друг Курвуазье, но друг его тюремщика. Всю ночь просидел под дверью его камеры, и лишь на рассвете эти самые слова буквально выплеснулись из глубин его души. Так часто бывает – перед лицом смерти человеку необходимо облегчить душу. – С этими словами он подал нам бумажный свиток. – Пожалте. Его последние слова в рифмованных куплетах.

– Всем бы нам такой талант, – сухо сказал Дюпен.

– Да ведь всем известно, сэр: перед неминуемой смертью человека всегда посещает муза. Вот увидите: последняя молитва Курвуазье написана отменнейшим почерком. В лучшие мои деньки я был писарем. Взгляните. Исключительно разборчиво!

Несообразное множество писарей, с которыми мне доводилось сталкиваться – в питейных заведениях, сознаюсь честно, – пили, чтобы рассеять скуку своего ремесла, и в конце концов теряли и навык и работу, доведшую их до этого. Страница же, развернутая передо мной, действительно была заполнена прекрасным почерком, но без малейших признаков характерной для пьяниц дрожи в руках.

– И эта оригинальная и единственная копия его последней молитвы может стать вашей всего за один пенни!

Дюпен открыл было рот, но я перебил его:

– Вот вам пенни.

Я принял небольшой свиток из рук писаря.

– Спасибо, добрые господа!

Человечек с огромными баками широко улыбнулся и отступил спиной вперед. Утреннее солнце блеснуло на стеклах его очков.

– Помните, господа, – весело заорал он, – лишь по делам нашим можно сказать, что суждено нам – рай или ад!

С этими словами маленький человек исчез столь же внезапно, как и появился.

– Странный малый, – заметил Дюпен.

– Весьма странный.

Мне не терпелось прочесть молитву Курвуазье, и я расправил свиток:

«Ринвик Уильямс – преступник», – весь свет говорит,

Добрый валлийский парнишка позором покрыт.

А истинный Монстр все по Лондону гуляет

И ножик на дамские юбки навостряет.

Так молит тебя невинный, что был осужден за другого:

Оставлю в наследство все, что только есть дорогого.

Унаследуй мое обязательство

Отплатить Э. А. за предательство.

Истреби же все ее потомство —

Такова ей награда за вероломство.

Прочитав строки на дрожащем в руках листке, я не поверил своим глазам и резко вскинул взгляд, вглядываясь в толпу вокруг нас.

– Он исчез, По, – негромко сказал Дюпен. – В такой толпе нам его не найти.

Я кивнул, дивясь резкому контрасту между никуда не годным содержанием стишка и аккуратным каллиграфическим почерком.

– Итак, перед нами еще одна загадка, – добавил Дюпен.

– Кто такой этот Ринвик Уильямс? – вслух подумал я.

– Это несложно будет выяснить, – сказал Дюпен. – Гораздо важнее, кто такой этот человек с фальшивыми бакенбардами и как он сумел разыскать нас в этой чудовищной толпе?

Гостиница «Лебедь», Танбридж Уэллс

14 января 1790 г.

Дорогая моя!

Если бы у меня был поэтический дар, подобный вашему, я написал бы поэму, чтобы пригладить ваши взъерошенные перышки и проклясть во веки веков эту беспардонную женщину, на которой женился ваш отец. Какая наглость – утаить приглашение, присланное не ей! Ваше новое платье сделает вас прекраснейшей из дам на балу в честь дня рождения королевы, а от вашего отсутствия празднество, безусловно, серьезно пострадает. Но не спешите думать, что новое платье пропадет даром. Помните лакея по фамилии Стаббс? Три дня назад я видел его с моим бывшим хозяином, мистером Ричардсоном, который, будь он в стельку пьян или трезв как стеклышко, никогда меня не узнавал. Стаббс же ни капли не изменился и извлекает из слабой памяти мистера Ричардсона немалую выгоду. Если верить Стаббсу, наш старый добрый Ричардсон удостоился чуть ли не десятка приглашений в Сент-Джеймсский дворец на празднование дня рождения королевы. Сейчас я работаю над тем, чтобы заполучить для нас парочку из этого десятка, но так или иначе, с ними или без них, мы посетим этот бал!

Ваш любящий муж

Генри.

Джермин-стрит, 93, Лондон

16 января 1790 г.

Дорогой!

Не в силах выразить, как много значат для меня ваши слова, исполненные разума и, не побоюсь этого слова, сострадания – неважно, выражены ли они в стихах или в прозе. Платье мое вряд ли назовешь новым – оно лишь выглядит как новое из-за обновленной отделки. В честь Ее Величества я остановилась на королевских мотивах, а именно – на бархатных фиалках цвета королевского пурпура (оттенок фиолетового, древний символ власти, признак царственности, в русской традиции – багряный). Миниатюрные букеты этих изысканных цветов обрамляют декольте и украшают новый бледно-лиловый пояс, выгодно оттененный серебряным муслином. Впрочем, детали моего туалета вряд ли вам интересны, а вот поворот судьбы, описанный далее, вас наверняка заинтригует.