Мы пришли с миром - Забирко Виталий Сергеевич Страница 31

— Гм... — пробормотал я, протиснулся сквозь дверь и неизвестно зачем отряхнул куртку. — Ключи где-то запропастились, — ни к селу ни к городу ляпнул извиняющимся тоном.

— Свят, свят, свят... — запричитала старушка, медленно оседая на ступеньки и истово крестясь.

Не дожидаясь, когда она упадет в обморок, я проскочил мимо и побежал по ступенькам вниз. Вот так рождаются легенды о нечистой силе.

На улице было промозгло и сыро, с неба сыпалась ледяная крупка пополам с моросью, покрывая мостовую наждачной наледью. В такую погоду хороший хозяин собаку из дому не выгонит. Эх, жизнь пошла хуже собачьей... Невзирая на пачки долларов в кармане. Я поднял воротник куртки, застегнул молнию до подбородка и, оскальзываясь на наледи, заспешил к трамвайной остановке, не забывая оглядываться по сторонам. Слишком памятно было, как меня похищали в микроавтобусе.

Час пик давно миновал, людей в трамвае было немного, иначе я вряд ли бы решился воспользоваться общественным транспортом. Просто паранойя какая-то — чуть ли не в каждом пассажире мне чудился агент «Горизонта». Люди подозрительно косились на меня и, только проехав пару остановок, я понял, что виной этому мое неадекватное поведение. Я дергался, вздрагивал, затравленно озирался... К тому же трамвайная ветка огибала лесной массив, в глубине которого располагалась психбольница. Сам частенько встречал на этом маршруте не совсем уравновешенных людей.

Я представил, что будет, если ко мне подойдет кто-нибудь из пассажиров и скажет: «Гражданин Егоршин? Пройдемте». Руками-ногами, как это делают герои кинобоевиков, я махать не умею, а звать милицию бесполезно. Если Иванов предъявил мне удостоверение участкового, то у других агентов могут оказаться и более серьезные документы. Финал заранее предопределен, так что нечего дергаться. Как там говорится, если изнасилование неизбежно, то расслабьтесь и...

Трамвай дернуло на повороте, я попытался схватиться за поручень, но промахнулся и с трудом удержал равновесие. Точнее, со стороны могло показаться, что промахнулся, но я-то видел, что рука, не встретив сопротивления, прошла сквозь поручень. Как только сквозь пол на рельсы не выпал! Еще одна проблема на мою голову. Не успел обучиться проходить сквозь стены, как надо учиться контролировать это умение, чтобы не вывалиться из едущего транспорта.

Происшествие отвлекло от паранойи, и я сумел взять себя в руки. Будь что будет. Живем, в конце концов, один раз, и прожить жизнь нужно так, чтобы... Гм... В общем, прожить. Желательно в свое удовольствие.

Когда трамвай проезжал мимо городской библиотеки, кольнуло в сердце. Прожить так, как хотелось, не получалось. Но ни Буратино, ни организация «Горизонт» к этому не имели никакого отношения.

Войдя в кафе, я ожидал увидеть Мирона во главе стола в окружении собратьев-художников. Любил он, когда водились деньги, пустить пыль в глаза. Да и бармен намекнул, что Мирон деньгами сорит. Но в кафе находилось всего три посетителя. В одном углу пара тинэйджеров потягивала пиво, а в другом углу сидел Мирон один на один с наполовину опорожненным графинчиком водки. С хмурым видом он ковырялся в тарелке и ни на кого не глядел.

Я подошел к стойке бара, кивнул.

— Добрый вечер, Денис Павлович, — поздоровался Сережа, достал из-под стойки увесистый гроссбух и открыл. — В этом месяце вы пиво ещё не получали. Какое предпочитаете?

— Не надо пива, — сказал я. — Дай-ка мне бутылочку хорошего коньячку.

Я полез в карман и вдруг осознал, что рублей на коньяку меня не хватит. С трудом наскреб мелочь за проезд в трамвае.

Сережа с сомнением смотрел на меня, не спеша подавать коньяк.

— У тебя сдача будет? — спросил я, доставая стодолларовую банкноту.

Бармен с недоверием взял купюру, потер между пальцами, посмотрел на свет.

— Вы что, с Савелием Ивановичем сговорились? — спросил он. — Или один станок на двоих соорудили?

— Нет, мы по старинке гусиным пером рисуем. Всю ночь старались.

— Боюсь, не наберу сдачи, — покачал головой Сережа. — Видите, народу почти нет, — повел он глазами в сторону зала. — С трудом разменял Савелию Ивановичу.

— Тогда занеси в свой гроссбух как предоплату моих будущих посещений. Устраивает?

— Можно и так, — согласился бармен.

Его устраивало, а вот меня... Не знаю, доведется ли еще когда в кафе зайти. Если не доведется, то и о деньгах жалеть не стоило.

— Вам какой коньяк — отечественный, заграничный?

— Армянский. Но из лучших.

Бармен снял с полки бутылку «Арарата» и поставил на стойку.

— Что еще?

— Пусть Светочка закуску принесет. На твое усмотрение.

Я взял бутылку и направился в угол к столу Мирона.

— За сколько сребреников продался? — спросил я, ставя бутылку перед Мироном.

Он поднял глаза, посмотрел на меня долгим взглядом, затем молча полез в карман, достал пачку долларов и бросил на стол. Купюры веером рассыпались по столешнице.

— Спрячь, — посоветовал я, снял шапку, куртку, кинул на свободный стул и уселся напротив Мирона. — Не увеличивай инфляцию.

По-прежнему не говоря ни слова, Мирон собрал доллары со стола и засунул в карман. То ли был в стельку пьян, то ли в глубочайшей депрессии.

Подошла официантка Светочка, симпатичная блондинка в фирменном голубом платьице, поставила на столик рюмки, блюдечко с нарезанным лимоном и салат из крабов.

— Крабы настоящие? — поинтересовался я. — Или крабовые палочки?

— Для вас, Денис Павлович, только настоящие, — иронично усмехнулась Светочка. — И свежие. Только что из консервной банки.

Когда хозяина в кафе не было, она позволяла себе иногда подшутить над клиентами. Впрочем, незлобно, и никто на нее не обижался.

Мирон посмотрел на салат, затем на свою пустую тарелку и наконец-то разлепил губы:

— А мне под водочку еще селедочки... э-э... такой же, как была...

— Под шубой? — подсказала Светочка.

— Да. И это... Холодец с хреном. — Он посмотрел на меня затуманенным взглядом. — Две порции.

— Все?

— Пока все.

Светочка развернулась и ушла.

— По коньячку? — предложил я, скручивая пробку с бутылки.

Мирон отрицательно покачал головой.

— Нет. Я водку...

Я внимательно посмотрел на Мирона, но опять не понял, пьян он или заторможен.

— Как же ты без селедки водку пить будешь? — сыронизировал я, поменяв местами причину и следствие в знаменитой булгаковской фразе.

— Смешивать не люблю, — буркнул Мирон, старательно отводя глаза в сторону.

— Брось, — поморщился я, разливая коньяк по рюмкам. — Водку пивом полировать для тебя нормально, а коньяк после водки поперек горла встает?

— И за чужой счет пить не хочу, — упрямо добавил он.

— И давно у тебя такая блажь? — насмешливо спросил я. — Бери.

Мирон тяжело вздохнул, взял рюмку, прошелся взглядом по столу... И вдруг его зрачки расширились. Он уставился на мою руку. Точнее, на ногтевую гематому.

— Откуда это у тебя? — судорожно сглотнув, спросил он таким тоном, будто меня только что выпустили из гестаповского застенка, где загоняли иглы под ногти.

Я не стал его разочаровывать.

— В носу ковырялся, — многозначительно процедил я и чокнулся с его рюмкой. — За торжество жизни! — сказал тост и выпил.

Мирон бросил на меня косой взгляд и медленно выпил. Странно, но взгляд при этом наконец-то приобрел осмысленность. Он пожевал губами, снова вздохнул и нахохлился.

— Ты был у меня дома и видел полотно? — глухо спросил он.

— Да.

К моему удивлению, Мирон не стал интересоваться, каким образом я там оказался.

— Всю жизнь мечтал рисовать... — тихо-тихо, будто разговаривая сам с собой, сказал он. — Мечтал быть художником... Писать то, что хочу, что на душе, а не то, что закажут... А приходится заниматься халтурой...

Я взял ломтик лимона, положил в рот, разжевал. Прерывать исповедь неудавшегося художника я не собирался. Сам неудачник.

— Когда кто-то с пеной у рта утверждает, что картины Ван Гога и Шагала — высокое искусство, меня берет оторопь. Мазня, — продолжал исповедоваться Мирон. — В стиле примитивизма может работать любой, даже ребенок. Но когда я смотрю на «Джоконду», на «Сон, навеянный полетом пчелы вокруг граната...», когда вижу отточенное мастерство, с которым выписана картина, когда чувствую мысль художника, его душу, вложенную в полотно, то понимаю, что так написать может только гений и никому другому это не по силам. К такому самовыражению надо стремиться, этого добиваться в своем творчестве... Пятнадцать лет я пишу «Торжество жизни». Пишу урывками, потому что все остальное время должен заниматься халтурой, чтобы существовать. Не знаю, что получится, ценить не мне, но это моя мечта. А чтобы ее осуществить, необходимо быть свободным и независимым... — Его лицо скуксилось, и он зябко повел плечами. — От халтуры...