Андрей Чернецов - Серебряный осел Страница 15

И они оба рванули куда глаза глядят.

Гавейн бежал быстрее лани.

Быстрее, чем кролик от беркута. Быстрее, наверное, чем олимпийский чемпион — тому наградой был жалкий лавровый венок, а ему, Гавейну, его драгоценная, единственная и горячо любимая жизнь.

Он пролетел через корабельное кладбище, перепрыгивая шпангоуты и еще не растасканные аборигенами на топливо бимсы. Он обогнул пересохший фонтан у выхода из порта, увернулся от нагруженного корзинами грузчика, чуть не сбив того наземь, и нырнул в узкий переулок.

Остатками разума или, может, чутьем преследуемого он понимал, что только быстрота может его спасти. Где отстал и куда подевался Парсифаль — здоровяк и не заметил.

Не чуя под собою ног, летел Гавейн по лабиринтам старых переулков, пока не уперся в глухую стену.

Пару раз ударил в нее кулаками, словно пытаясь пробить дорогу наружу, а потом зарыдал, опустившись наземь.

Все пропало! Все пропало! Из-за этого белобрысого урода, этого германского дикаря! Из-за его дурацкой секиры!

А главное — из-за осла!

Теперь уже и Гавейну стало казаться, что он и сам видел проклятое животное на борту «Октавии».

Делать было нечего. Нужно связываться с командованием — только Ланселат или сам Арторий могли ему помочь

Шепча слова самых страшных проклятий и ругательств, Гавейн извлек из потайного кармашка заветный амулет — одну из тех полезных штук, которыми их снабдил Мерланиус. Чертыхаясь, разбил о камень стены предохранительную крышечку слоновой кости.

— Командор, вы меня слышите? Вызывает Гавейн! Как слышите меня?! Гавейн вызывает командора Ланселата…

— Так, так, пане Борута! — гоготал Будря, дружески тыкая лесного князя кулаком под ребра. — Бей меня Перкунас своими молниями!

Старый воин блаженствовал.

Наконец-то можно хоть немного расслабиться.

Самую малость.

Не хватаясь то и дело за боевой фамильный меч, не вздрагивая от каждого подозрительного скрипа и шороха, не прислушиваясь к невнятным всхлипам юного подопечного, одолеваемого ночным кошмаром.

Сидеть вот так за столиком, уставленным яствами и бутылками с добрым вином. Слушать соленые шутки и прибаутки козлорогого похабника.

— Тише, тише, пан, — шикал на него рыжий бес. — Детвору разбудишь. Пусть отдохнут, сердешные. Умаялись, чай, от ворогов лютых бегаючи.

— Да уж, — нахмурился лех. — Цо есть, то есть. Бедные дети!

Покусал ус и вдруг разразился проклятиями:

— Цоб мне больше не увидеть своего маетка! Пусть пан Мудря присоединит Большое Дупло к своим паршивым Козлиным Кучкам! Когда же все это закончится?!

— Как Темного Бога побьют…

— Ага, — покивал головой пан. — Или он нас.

На палубу вышел позевывающий Стир.

— Что, поэт, аль не спится? — обратился к нему, хитро прищурив желтое око, леший. — Может, налить?

— Ой, да ну его, это вино. И без него голова кругом идет.

Быстро перебирая ногами, длинноухий устремился к борту и начал блевать.

— Совсем как мой ясный пан круль, — вздохнул Будря. — Тот також качку не переносит. Еле заснул. Спасибо тебе за зелье. Помогло.

— Не на чем — помахал рукой его собутыльник. — Мы, лесные князья то есть, каждую травку знаем и ведаем, какой от нее прок аль беда человекам приключиться может. Вот и пользуем помалеху. Ежели, конечно, свой лик людям казать изволим, — добавил он.

— А цо, не любите нас?

— Не то чтобы совсем не любим. Но опасаемси. Зане как от вас многие порухи и безобразия нашему брату, лесным князьям то есть, терпеть приходится…

— Эгей, болезный, — повернулся леший к борту. — Тебе не пособить?

— Буль-буль, — ответил несчастный стихотворец.

— И вот чего никак в толк взять не могу, — продолжил козлорогий, послав пару мелких синих молний Стиру в хвост. — Отчего так: к своей домашней нелюди, ну ларам там, пенатам, домовым по-нашенски, вы вполне терпимо относитесь, а вот тех, кои в лесах да на воде живут, «чужими» зовете-величаете…

— Ну я, положим, не такой, — неуверенно почесал затылок Будря.

— Ведаю. Потому и не брезгую с тобой хлеб-соль делить. И парнишечка твой такой же, как и ты. Но Силы у него… Как у молодого бычка. Поостеречься бы надо. Не ровен час, не сумеет совладать.

Промочил горло.

— А наши девахи? Та, что потише да поскромнее, еще ничего. А вот сестрица ейная… Ох и язва же, ох и язва моровая. Ничего, пройдет дурость-то. Перебесятся. Но обе тоже Силой меченные. Не такой, как мальчонка, не тутошней, но тоже могутной.

— Як то так? — заинтересовался бравый вояка.

Леший отмахнулся:

— Тебе не понять, не суши голову.

Видя, что Будря насупился, словно грозовая туча, рыжий толстяк поспешил исправить свою оплошность.

— Их Сила рождена не на Гебе…

Глаза старого леха начали выкатываться:

— Бей меня Перкунас своими молниями!

— Не поминай всуе, — посоветовал леший. — А то ведь надоест старику, да стрельнет в тебя — костей не соберешь.

Будря с опаской уставился в безоблачное небо, не замечая довольной мины собеседника. Однако лех не собирался сдаваться.

— Слухай, пане, — снова приступил с расспросами царский телохранитель. — А коли не в нашем, то где? На Луне, что ли?

— Почему на Селене? Хотя…

— Яичница! — негромко вскрикнул Стир.

— О, наш артист опамятовел! — обрадовался леший. — Взалкал ужо!

— Слухай, пане, — тем временем вышел из ступора царский телохранитель. — А цо то ты мувил, цо Сила паненок не на Гебе уродзона? То где еще? На Селене?

— Почто на Селене? Хотя…

— Глазунья! — снова забормотал стихотворец. — Огромная-преогромная!

— Пан Стир, иди до нас. Тутай и яичница есть, и окорок, и доброе винко!

— Да нет! — нетерпеливо стукнул копытом о палубу длинноухий. — Я говорю, что яичница там, за бортом!

— Тьфу! — сплюнул в сердцах Будря. — Перечаровал ты, пане леший. Не туда свои молнии кинул!

— Ой, что это?! — не унимался Стир Максимус. — Гигантский глаз!

Вояке и козлорогому надоело это представление. Они живо поднялись и, нетрезво пошатываясь, направились к бредившему ослу с недвусмысленными намерениями унять его силой. Но едва подошли к борту, как весь их хмель словно рукой сняло.

Потому как из темной бездны на них пялилось… исполинское ОКО.

Оно и впрямь напоминало колоссальную яичницу-глазунью. С той лишь разницей, что желток не застыл в пропеченном белке, а медленно вращался по окружности.

— Цо то есть? — выдавил из себя помертвевший Будря.

— Не знаю, — также шепотом ответствовал леший. — Как бы не кракен-батюшка.

— Кр-кр-крак-кен? — заволновался Стир.

— Не каркай, будто ты не осел, а ворона! Нужно будить малышню. Без нее, коли что, не управимся.

На шум выскочил капитан.

— Что стряслось? — протирая заспанные глаза, поинтересовался он. — И что ваша животина делает на палубе?

— Пасусь! — вызывающе ответил поэт, повергнув моряка в священный ужас.

— Ты вот чего, паря! — хлопнул капитана пару-тройку раз по щекам козлорогий. — Не время щас на говорящих ослов пялиться. И не такое на белом свете бывает. Глянь-кась вон туды.

Ткнул пальцем в море за бортом. Капитан посмотрел… И кулем осел на палубу, потеряв сознание.

Рядышком за компанию прилег обеспамятовавший от потрясений Стир.

— Что морской волк, что осел длинноухий — все едино! — покачал головой лесной князь.

— Как, дева-воин, — обратился он к появившейся на палубе Орландине, — не желаешь ли и ты к ним присуседиться?

Амазонка нахмурилась. Этот косматый толстяк не переставал вызывать у нее глухое раздражение.

— Может мне кто-нибудь внятно объяснить, что здесь происходит?

— Пан Борута мувит, цо то може быть кракен, — поведал о грозящей напасти Будря.

Орландина перегнулась через борт.

— Хм, вполне возможно.

— Кракены об эту пору года обычно спокойные, — раздался у нее за плечом звонкий мальчишеский голос.

— Да и вообще на людей они редко нападают, — поддержала Кара всезнайка Орланда.

— Так, вижу все в сборе, — констатировала прознатчица, обозрев столпившихся у борта путешественников.

Стир с капитаном, уже пришедшие в себя, стояли чуть поодаль от других.

— У твоего рулевого нервы крепкие? — на всякий случай поинтересовался у моряка поэт.

— Как канаты! — гордо выпятил грудь хозяин корабля. — Я людей под себя подбираю.

— Ну-ну…

Тем временем рядышком с первым глазищем появилось и второе, такое же громадное. Желтки-зрачки вращались с немыслимой скоростью.

Холодные пальцы ужаса сжали сердца людей, находящихся на борту «Октавии». Все почувствовали приближение чего-то чуждого и непостижимого.

Орланда, упав на колени, воздела к темному ночному небу, усыпанному яркими звездами, руки с зажатым в них распятием.

Сестра посмотрела на нее с плохо скрываемой завистью. В эту минуту амазонка тоже страстно захотела иметь в душе хоть каплю искренней, не замутненной ничем посторонним веры.