Дмитрий Яшенин - Мушкетер. Кто Вы, шевалье дАртаньян? Страница 17

Привалившись к стене, он прикрыл глаза, вспоминая суетную, многолюдную, гомонящую, но такую красивую и приятную глазу Москву, которую очень надеялся увидеть еще раз перед возвращением домой, в Вологду…

Гулкий удар распахнувшейся двери резко вырвал его из полудремы. Через трапезную залу к их столу неслась (по-другому и не скажешь) игуменья, растерявшая вдруг большую часть своей важности и степенности. Афанасий Максимыч поднялся ей навстречу:

— Началось?

— Начинается, батюшка! — выпалила монахиня.

— Ну, двинулись, — велел боярин, властным взмахом руки приглашая всех следовать за ним.

Или не всех? Оглянувшись уже с порога, Шурик заметил, что незнакомые ему люди, ехавшие в его санях или же с боярином, остались сидеть за столом. Так же как и десятник конвойных казаков, чаевничавший вместе с ними — в отличие от своих подчиненных, которых не пустили дальше сеней. За настоятельницей следовали он с воеводой и Афанасий Максимыч с Игнатием Корнеичем.

Длинный коридор, темный уж совсем до неприличия, закончился лестницей. Поднявшись на два этажа, они остановились возле маленькой, закругленной сверху двери. Игуменья, вновь вернувшая себе утраченное было достоинство, строго посмотрела на мужчин, потом приложила палец к губам, требуя соблюдать тишину, и осторожно отворила дверь.

Специфический запах, наполнявший келью, Шурик уловил, едва ступив на ее порог. Этот ни с чем не сравнимый букет тайны, ароматов целебных трав и старости, физической немощи вернее всего напомнил ему жилище травницы Марфы в Вологде. Ему не раз доводилось бывать в ее маленьком домике, стоявшем у реки, на отшибе (такова уж доля всех колдунов, целителей и прочих шаманов — народ хоть и бегает к ним каждый раз, как хвост прищемит, а особой любви и благодарности все равно не испытывает). Такой вот он, народ, думал Шурик, протискиваясь в келью следом за Данилой Петровичем.

Едва гости уселись на лавку подле стены, как дверь без единого звука закрылась, и густой полумрак укутал всех четверых. Тьме оказывала сопротивление одна-единственная свеча, теплившаяся на столе посреди кельи, а над ней… Шурик подался вперед, пытаясь рассмотреть белый… нимб, что ли, плававший в темноте позади свечи. Данила Петрович одернул его — и в ту же секунду…

Шурик сглотнул и отпрянул назад, стремясь увеличить дистанцию между собой и лицом, выплывшим на свет. Нет, в этом лице, в этой жуткой, костлявой маске не было ничего общего с добродушной бабушкой Марфой! Длинный, выступающий вперед подбородок, острые скулы, нос, загнутый крючком, морщины, располосовавшие кожу вдоль и поперек, но главное — глаза! Черные, как бездонный омут, глубоко утопленные в колодцы глазниц, пронзительные очи сияли недобрым огнем, даже не отражая пламя свечи, а скорее источая собственный мрачный свет. Белые как снег волосы, принятые им спервоначалу за нимб, были всклокочены и торчали во все стороны самыми настоящими космами. Словом, позирую без грима в амплуа Бабы-яги художникам, пишущим лубки на сказочные сюжеты! Нет, в Москве люди совсем другие, подумал Шурик, даже бабушки и те… другие.

Старуха не обращала на вошедших никакого внимания и, казалось, вовсе не заметила их появления. Ее взгляд был прикован к дрожащему, мерцающему огонечку свечи. Напряженное ожидание длилось уже… да нет, Шурик ни за что не смог бы сказать, сколь долго длилось это ожидание! Потом, однако, ее руки, лежавшие на столе, дрогнули и, поднявшись вверх, обняли, охватили, пленили пламя свечи. На стенах кельи заплясали длинные, уродливые, хищно изогнутые тени…

— Тьма… — Длинный, протяжный, шипящий голос старухи змеей скользнул в темном, спертом воздухе кельи, вновь заставив Шурика инстинктивно отшатнуться.

— Тьма над Русью… — снова зашипела карга, неотрывно глядя на язычок пламени, танцующий на вершинке свечи. — Реки крови. Море слез. — Ее голос притягивал к себе, завораживал, гипнотизировал. — Море вражеских воинов. Море стали. Тысячи клинков. Больше. Десятки тысяч клинков. Больше. Вижу! Вижу!!! Море стали! Море клинков! Море огня! Стальной змей ползет, извивается, шипит! Прямо к Москве ползет. В самое сердце Россию уязвить хочет! На поле он! На поле он! Смерть!!! — Старческий голос вдруг окреп, налился неведомо откуда взявшейся силой. — Смерть всюду! Одна лишь смерть всюду!!!

Шурик неотрывно смотрел на стену, где бесновались когтистые, хищные тени, отбрасываемые неярким светом свечи.

— Стальной змей подползает к Москве. В самое сердце бьет Россию! Горит Москва!!! Гибнет сердце земли Русской! Море огня расплескалось по берегам Москвы. Все в огне! Пали башни кремлевские, звездные! Пали!!! И Русь пала вместе с ними!!! — Руки ведьмы (будем называть вещи своими именами, подумал Шурик, стараясь забиться между стеной и Данилой Петровичем, тоже полумертвым от страха) взлетели вверх, а потом протянулись к Афанасию Максимычу. — Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?! — завопила старуха, тыча костлявым, кривым пальцем в боярина, словно призывая того к ответу. — Ведь были ж схватки боевые, да, говорят, еще какие! — заголосила она, не дожидаясь ответа. — Постой-ка, брат мусью!

Забыв про необходимость дышать, Шурик во все глаза глядел на старую каргу. Ее пронизывала энергия, исходившая неизвестно откуда. Пальцы ее изогнулись длинными, хищными когтями, вцепившимися во что-то незримое, но явно присутствующее в темной келье. Седые волосы, и ранее торчавшие во все стороны, теперь просто встали дыбом. Зенки, вынырнувшие из бездны глубоких колодезных глазниц, уже не просто светились, а натуральным образом искрились. В общем, зрелище было то еще!

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?! — повторила вопрос ведьма, на этот раз адресовав его посредством своего корявого, синнющего перста Даниле Петровичу. — Тьма над Русью!!! Смерть над нами!!! Антихрист идет по земле святой!!! На поле он!!! — Она голосила все громче и громче. Ее голос, тихий поначалу, теперь буквально пригибал к земле, а энергия, источаемая им, казалась почти материальной. — Смерть повсюду! Одна лишь смерть!! СМЕРТЬ!!! — заорала карга так, что Шурик чуть не нырнул под лавку, а потом встала, взлетела, воспарила над столом с оглушительным, нечеловеческим воплем и рухнула на него, словно дерево, подкошенное сокрушительным ударом дровосека!

Свеча, снесенная ее рукой, полетела на пол, зашипела и погасла, погрузив келью в совершенную тьму…

— О господи! — пронеслось в темноте, и Шурик даже не понял, кто это произнес: один из его соседей или же он сам.

— И давно это с ней? — спросил Данила Петрович, отложив на блюдо надкушенную горбушку.

— Да уж почитай скоро как год, — ответил Игнатий Корнеич, отставляя стопку в сторону. — Год, как началось, и полгода, как мы об этом узнали.

…После того как экстаз ведуньи (матушка-игуменья категорически запретила называть старуху колдуньей, ведьмой или как-то в этом роде) достиг апогея и она безжизненным кулем рухнула на стол, в келью вошла настоятельница и вывела гостей, пребывавших в совершенно подавленном настроении, наружу. Поднявшись этажом выше, они оказались в просторной, хорошо освещенной палате, где на столе весело поблескивал большой самовар, отражавший пламя многочисленных свечей. Самовар произвел на Шурика самое благоприятное впечатление, однако Афанасий Максимыч при виде его разочарованно покачал головой и шепнул что-то на ухо настоятельнице. Та предосудительно глянула на него, но спорить не посмела и, отлучившись ненадолго, вернулась с огромным блюдом, где промеж крупных, по-мужски напластанных кусков ржаного каравая возвышался штоф водки, четыре стопки и фаянсовая тарелочка с ароматной архангельской сельдью пряного посола. Огромное блюдо произвело на всех еще более благоприятное впечатление, нежели большой самовар, и сельдь была мгновенно определена к хлебу, а водка разлита по стопкам. Произносить здравицу ни у кого желания не возникло, и стопки были осушены в полном молчании. Прям как на поминках…

— И давно это с ней? — спросил Данила Петрович, отложив на блюдо надкушенную горбушку.

— Да уж почитай скоро как год, — ответил Игнатий Корнеич, отставляя стопку в сторону. — Год как началось, и полгода как мы об этом узнали.

— Ох ты! — покачал головой воевода.

Как и положено отроку, Шурик тихонечко сидел за столом да пожевывал хлебушек с селедочкой, ощущая приятную отрешенность от внешнего мира. И лишь страшные слова ведуньи не давали ему покою, эхом возвращаясь в его смятенный разум. «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?!» Да, тут было от чего прийти в ужас! Шурик вспоминал рассказы Старого Маркиза о многочисленных войнах, которые мифическая (а может, не такая уж и мифическая?!) Франция затевала по самым, бывало, забавным поводам, и думал: неужели мы следующие?!

— И что, все время одно и то же? — Голос Данилы Петровича доносился словно издалека, как журчание ручейка в лесной чаще, по которому трудно определить, на каком этот ручеек расстоянии.