Виктория Угрюмова - Дракон Третьего Рейха Страница 2

Этот кто-то настолько откровенно вломился на чужую территорию, что сам факт его нахождения здесь не мог бы укрыться ни от слепого, ни от безумца. Охотники просто вывалились из кустов на открытое пространство, которого еще вчера здесь и в помине не было. Кто-то разворотил землю, растоптал, смял и сломал кусты и большие деревья, оставив позади себя огромную просеку. Исполинское тяжелое тело проволоклось с заката на восход солнца и удалилось в земли детей Линяющего Барсука.

Охотники присели на корточки и стали перебирать землю, перемешанную с травой и обломками кустарника. Судя по глубине следа, здесь был не кто иной, как сам Змей Аэтор, прародитель всех ползучих гадов. Грязная земля остро и отвратительно пахла змеиной слизью, и охотники едва не задохнулись от этого жуткого смрада. Даже разлагающееся мясо пахнет слаще и приятнее.

Дети Упитанного Ежа издревле враждовали со всеми потомками Змей, сколько их ни было на свете. Врожденная неприязнь была сильнее любых доводов рассудка. Правда, потомки Аэтора в большинстве своем являлись опасными и жестокими противниками, с которыми не стоило воевать в открытую; и поэтому хрупкое и шаткое равновесие кое-как сохранялось на границах их земель. Спасало и то, что дети Змей предпочитали селиться по большей части в горах и степях, где всем им хватало солнечного света и тепла, которое они так любили и без которого их жизнь была бы просто невообразимой; лишь немногие из них — к тому же самые безобидные — не хотели покидать лес

Внезапно охотников поразила страшная мысль: что если люди Черной Лошади нашли общий язык с детьми Песчаной Земли и снова объединились с ними? Прежде кочевники-степняки воевали со всеми и каждым, в том числе и с потомками Аэтора. Степняки предпочитали нападать на города и селения, но в лес до сих пор не совались. Их обожаемые лошади, без которых эти кривоногие и плосколицые люди немногого стоили, не могли выжить в темной чаще; но если они и Змеи вместе двинутся против Лесных людей, гоня впереди себя покоренное степняками Пламя, то лесу несдобровать.

Древние легенды гласили, что сам Аэтор с незапамятных времен спал в норе, вырытой в холме над широкой и быстрой водой. Разбуженный неизвестными силами, он мог наделать много бед.

Дети Ежа покрутились над чудовищным следом. Все в нем было диковинным и непривычным, и то, что с обеих сторон, по краям, шли широкие вдавленные канавы с отпечатками странной чешуи, какой не было ни у одной змеи в этом мире; и то, что между канавами сильно пострадали лишь крепкие деревья или густой, непроходимый кустарник, а вот трава и тонкие деревца, напротив, так и стояли нетронутыми. Через равные промежутки кто-то выдрал из почвы целые пласты дерна и мха, отбросив их в сторону. А вот перед огромными, вековыми замшелыми дубами и соснами он все же отступал и сворачивал в сторону. Правда, и поворотом такое движение, судя по тому, как оно было сделано, назвать было нельзя: огромный веер смятой, вспаханной земли, в которую были вдавлены вывороченные с корнем деревья с содранной корой. По обеим сторонам просеки свисающие на высоту в два человеческих роста ветви были поломаны и искорежены.

Пятеро охотников переглянулись и заторопились обратно, в свое селение, чтобы предупредить Мудрейшего из Упитанных Ежей о грозящей беде.

Первая первая глава

Умом Россию не понять…

Это на западном фронте без перемен, как сказал классик.

Побывал бы он на восточном!

На восточном фронте творилось нечто невообразимое еще задолго до того, как выпал снег. Но после… Любая армия запросто увязла бы в этих заболоченных сугробах и заснеженных болотах, погибла бы посреди бездорожья и дремучих лесов, затерялась бы в этих бескрайних просторах и сгинула. Причем история утверждает, что это не беспочвенные паникерские настроения, которые нужно лечить доброй порцией немецкого свинца высшего качества, а, можно сказать, скорбная реальность. Загадочная русская душа и суровые северные морозы не идут ни в какое сравнение с загадочной и уму непостижимой русской логикой и суровыми партизанами, которые любого военного гения могут привести в состояние глубокого ступора.

Особняком стоят и русские дороги; вернее — полное их отсутствие в тех местах, где им полагалось бы находиться, исходя из самых несложных, примитивных соображений.

Прав был Фридрих, прав был Наполеон и прав был Бисмарк, хоть об этом и нельзя говорить вслух.

Отдельные романтики и идеалисты полагались, правда, на то, что немецкая целеустремленность, собранность, а также превосходно развитый военно-промышленный комплекс помогут Германии выиграть эту войну, но к 1943 году таких оставались считанные единицы, и солдаты и офицеры вермахта к ним явно не относились. Возможно, грубая действительность как-то влияла на их умы, а может, виновен во всем был страшный воздух России, который — как теперь уже научно доказано — пагубно воздействует на иностранцев и особенно европейцев, слабая психика которых не приспособлена к реалиям необъятных российских просторов

Там, в Берлине, в ставке, еще можно было мечтать о блицкриге, об ошеломительной победе над неуклюжим и туповатым русским медведем и о захвате богатых и плодородных восточных земель.

На фронте все эти мысли странным образом переплавлялись в горниле будней и возникало страстное желание НЕ стать владельцем или хуже того — совладельцем какого-нибудь участка русского чернозема площадью два на полтора метра, произвольной глубины, в каком бы заманчивом районе он ни находился.

По этой причине Дитрих фон Морунген — младший и самый талантливый отпрыск старинного прусского рода, отправлявшийся сейчас на передовые позиции восточного фронта, был не слишком обрадован ни оказанным ему высоким доверием, ни тем, что именно на него возлагались серьезные надежды командования. Даже выданный авансом Железный крест с дубовыми листьями не улучшил его паскудного настроения.

Надо сказать, что Дитрих фон Морунген — истинный ариец и аристократ, в жилах которого текла кровь настолько древняя, что в ней можно было заподозрить лягушачью голубизну, — сам по себе являлся личностью прелюбопытной, а потому заслуживающей отдельного разговора. Если же принять во внимание, что именно ему судьбой было уготовано стать одним из главных действующих лиц той головокружительной истории, которую мы как только раскачаемся, так сразу и поведаем, — то сам Бог велел углубиться в его биографию.

Дитрих с младых ногтей увлекался техникой, плаванием, фехтованием и верховой ездой, чем немало радовал своего отца, прочившего сыну блестящую военную карьеру по примеру предков, чьи потемневшие от времени портреты в золоченых тяжелых рамах украшали бесконечные переходы, галереи и узкие коридоры неприступного замка Морунген, нависавшего над пропастью среди отвесных скал. Впрочем, веселое и беззаботное детство, проведенное в родовом гнезде, мы опустим. В нем было много шалостей, много открытий и озарений, и — куда же без этого — огорчений и первых разочарований.

Уже лет в двенадцать-тринадцать в юном баронете проснулся романтический и гордый дух предков-разбойников. Дитриху отчаянно захотелось оседлать любимого коня и куда-нибудь поскакать под покровом ночи, чтобы под оным покровом кого-нибудь умыкнуть, с кем-нибудь обвенчаться, а кого-нибудь и заколоть длинной и тяжелой шпагой с витой гардой. Но времена были другие, «цивилизованные» — как с непередаваемым сарказмом произносил его отец, и Дитрих мог переживать приключения только с книгой в руках. Этим неотъемлемым правом грамотного человека он пользовался вовсю и уже через пару лет познакомился с содержанием почти всех книг необъятной замковой библиотеки. Блестяще образованный Аксель фон Морунген радовался, что сын пошел по его стопам, и выписал ему из Берлина лучших преподавателей, справедливо рассудив, что домашнее воспитание, поставленное на научную основу, еще никому в жизни не помешало.

Сюда же необходимо добавить и тот факт, что учитель математики, расставшийся с местом доцента в Боннском университете исключительно из-за того, что жалованье, предложенное Морунгенами, было выше всех известных ему реальных цифр, связываемых в сознании с преподавательской зарплатой, сумел на первом же занятии ненавязчиво рассказать юному баронету об Эваристе Галуа. История блестящего математика и дуэлянта потрясла воображение Дитриха настолько, что он принялся со всем пылом юности изучать алгебру и геометрию.

Математика и стала его первой любовью.

Впрочем, нет — уже второй, ибо с двенадцати лет Дитрих был отчаянно и безнадежно влюблен в портрет одной из своих прабабушек — не по-арийски черноволосой и черноглазой, но оттого еще более прекрасной. Портрет был нетребовательной возлюбленной; она всегда находилась на одном и том же месте, внимательно глядя на юного воздыхателя с пропыленного холста, и молодой Морунген экономил, таким образом, массу сил и времени, которые его сверстники обычно тратили на свидания, для занятий со своими учителями.