Лякмунт - Основание Страница 23

— Я не совсем понял, — попытался уточнить я, — в данном случае локатор — это событие, которым является посторенние пентаграммы, или предмет — сама пентаграмма?

Похоже, я озадачил Роберта Карловича своим вопросом. Он наморщил лоб и задумчиво произнес:

— Я затрудняюсь ответить на ваш вопрос. В целом разделение на предмет и событие здесь не очень правомерно. В данном конкретном случае важно понимать, что мираклоид прекратит своё существование, если хотя бы одна из пентаграмм будет разрушена. В то же время, если мы перенесем один из столов в другую комнату, вода над не зажженной горелкой продолжит кипеть.

— А если перенести стол с пентаграммой подальше, например, на километр, или увезти в другой город? — продолжал допытываться я.

— Это правильный вопрос и мы его обязательно обсудим. Но позже, — мягко сказал Роберт Карлович.

— Можно я попытаюсь задать еще несколько вопросов, — попросил я, — если вы сочтете, что они в рамках нашей учебной программы, то сразу и ответите. Мне кажется, что так будет полезно для моего восприятия. А то, меня не оставляет ощущение шила в известном месте.

— Хорошо, — кротко ответил Роберт Карлович, — мы можем попробовать.

— Если я правильно понимаю, — осторожно начал я — то, что я называю «шалимар», принято называть «грэйс». Это действительно одно и то же?

— Я бы сказал, что шалимар представляет собой разновидность грэйса. И то и другое — субъективное ощущение наличия незавершенной секвенции и факта возникновения мираклоида. Мозг воспринимает грэйсы через традиционные человеческие чувства. Вы, Андрей, воспринимаете грэйс через обоняние и называете грэйс шалимаром. Другие известные мне грасперы чувствуют грэйс слухом или зрением. Я не исключаю, что существуют грасперы, использующие другие чувства: вкус, осязание, равновесие или чувство температуры. Поскольку грэйс вызывает исключительно положительные ощущения, я не включил боль в список возможных чувств. Впрочем, бывают люди, получающие наслаждение от боли.

Задавая следующий вопрос, я был уверен, что ответа не получу. Но я попытался и спросил:

— Интересно, а сколько всего в мире грасперов? А у нас в России сколько?

— Не знаю, даже боюсь предположить, — и Роберт Карлович посмотрел на меня открытым и честным взглядом.

— Давайте я задам последний вопрос, а потом мы сможем планомерно двигаться по учебному плану, — я постарался придать своему тону оттенки не только легкомысленные, но и шутливые. В том, что я получу ответ, который меня удовлетворит, я сильно сомневался. — Каким вы видите моё будущее? Чем я буду заниматься, как жить? Мне придется всю жизнь бегать от медведей?

Роберт Карлович ответил немногословно, но довольно оптимистично:

— Вы будете изучать и применять секвенции. Применять, извините за патетику, на благо человечества. Сам вы тоже не останетесь внакладе. С медведями придется что-то придумать. Но, что могу сказать точно — скучно вам уже никогда не будет.

Глава X

Банк в осаде. Медведи начинают применять секвенции. У Петрова появился рецепт трехсотлетней заморозки секвенций. Буллы объединяются. Образование Секвенториума. Грасперы боятся погибнуть при секвенции заморозки и приносят нерушимое обещание. Траутман остается единственным полноценным граспером. Формулы секвенций стекаются со всего мира в Секвенториум. Траутман изучает формулы. Траутману объясняют, почему все буллы стремятся вступить в Секвенториум. Петров рассказывает про методы шифрации, а Траутман зевает.

Ровно в восемь часов утра я, как всегда, вошел в лабораторию. Путь от моей спальни до лаборатории с некоторых пор начал отнимать почти десять минут. На знакомом маршруте четыре недели назад появилось несколько поистине сейфовых дверей, перед каждой из которых сидел охранник — серьезного вида мужчина в черном с кобурой на поясе. Я знал, что кобура пустая. С тех пор, недели три назад, охранники вдруг без видимой причины начали стрелять друг в друга и по окружающим, Роберт Карлович распорядился изъять у них оружие. Не лишним будет добавить, что дурацкой перестрелке предшествовали грэйс и ароматический взрыв. Я подумал, что основная задача охранника сейчас — убедиться, что я по-честному прохожу биометрическую проверку, прикладывая к окуляру свой собственный глаз, а не коварно выдранный из глазницы некого Траутмана. Если охраннику что-то покажется подозрительным, мы с ним окажемся заблокированными в коридоре и будем ожидать решения экспертов, как именно с нами следует поступить. Насколько мне известно, эксперты, которые будут принимать такое решение, находятся не у нас в здании, а где-то очень далеко. Может быть, даже не в Москве. За бронированной дверью находится небольшой, но крайне неуютный тамбур, освещенный ярким белым светом. Во всех тамбурах имел место туман, такой же, как я видел перед лабораторией во время моего первого визита. Я уже давно понял, что основными функциями тумана являются не эстетические, а неведомые мне охранные. Я об этом не спрашивал — и своих дел было по горло. В каждом из этих туманных тамбуров всякий раз, когда я шел в лабораторию, а говоря попросту, ежедневно, мне проходилось проводить до двух минут, пока невидимые мне специалисты неизвестными мне способами дистанционно убеждались, что я — это я. Многое изменилось за прошедшие сорок дней. Банк был на осадном положении. То есть как банк, он продолжал функционировать совершенно полноценно — совершались какие-то транзакции, клиенты открывали счета и получали наличные через банкоматы, фирмы осуществляли платежи, на остатки на счетах начислялись проценты, клиенты — частные лица совершали многочисленные коммунальные платежи через интернет с нулевой комиссией, а на днях банк осуществил эмиссию собственных ценных бумаг, которые получили должное признание на бирже. Если бы клиентам банка стало известно, что всё золото в наших подвалах обратилось в свинец, популярность банка, как легко догадаться, несколько бы упала.

Грэйс, сопровождавший эту псевдо-алхимическую секвенцию, пожравшую наше золото, я, конечно, уловил и ароматического взрыва, превратившего золото в свинец, тоже не пропустил. К сожалению, ни одного знакомого элемента там не было. Несмотря на это, из распоряжений, которые мой наставник отдавал по телефону, я понял, что он поручает охране искать пентаграмму в окрестностях банка. Я сказал, что ноты пентаграммы определенно не почувствовал, а Роберт Карлович рассеяно ответил, что пентаграммы, они бывают разные. Примем к сведению.

Ближе к вечеру того же дня Роберт Карлович показал мне странную монету диаметром сантиметров в десять. На одной стороне был изображен российский орел, а на другой почему-то два бобра. Оказалось, что еще недавно такие золотые инвестиционные монеты банк продавал тысяч по семьсот рублей за штуку, и их покупали. Похоже, что теперь монетка упала в цене — она тоже сделалась свинцовой. Судя по всему, всё золото в нашем здании было обращено в свинец. Я забеспокоился о золоченых контактах, которые, как я догадывался, присутствуют в нашем многочисленном электронном оборудовании, но Роберт Карлович сказал, что всё под контролем, и мне не надо беспокоиться.

А я и не беспокоюсь, подумал я. Я абсолютно спокоен. Конечно же, это было неправдой.

Банк был в осаде, не как финансово-кредитное учреждение, а в качестве репозитория рецептов секвенций и хранилища некой души, отягощенной телом. Два последних предмета хранения, как я считал, принадлежали исключительно мне — Андрею Траутману. Прочие были совместной собственностью без разделения долей, принадлежащей некоммерческой организации под названием «Международный общественный фонд Секвенториум». Несмотря на говорящее название новой организации, сведения о самом существовании секвенций по-прежнему не выходили за узкий круг посвященных — буллов и медведей.

Многое изменилось за последние шесть недель. Всё началось с того, что старый затворник Петров, не покидая своего красноярского уединения, обнаружил очень любопытную секвенцию. Даю голову на отсечение, что открытие было сделано вне стези святых апостолов Петра и Павла, Симеона, Никиты и Данилы столпников, а также страстотерпцев Бориса и Глеба. Другими словами, формула секвенции не была принесена в мир ни подвижниками, замученными язычниками, ни героями духа, умертвившими свою плоть ради вящей славы Творца, ни непротивленцами, кротко принявшими мученическую смерть от руки заблудших единоверцев. Рецепт был добыт коллегами Джеймса Бонда, Лоуренса Аравийского и бессмертного Штирлица. Поверхностное знакомство с некоторыми методами моего друга Петрова позволяет мне сделать такое предположение.

И рецепт был не из тех, что ревниво укрывается счастливым обладателем от любопытных глаз, ушей и носов с тем, чтобы в нужное время принести владельцу силу и власть. Проклятая формула низводила всех членов неформального клуба любителей секвенций до положения обычных бизнесменов или политиков, в зависимости от основной деятельности этих самых членов. Низводила не на жалкие три года, которые, увы, не все члены клуба могли рассчитывать пережить, хотя бы и в лишениях, а на целые триста лет, плюс-минус десятилетие. Потому что это была Великая Секвенция Безразличия или, если верить другим, вполне достоверным источникам, Секвенция Великого Безразличия. А самым ужасным было то, что выкрадена она была у сообщества, которое готово пустить её в ход при первой удачной возможности. И оттого, что рецепт умыкнули из этого зловредного сообщества, названное сообщество не прекратило этим рецептом владеть. Таковы реалии информационных технологий.