Айзек Азимов - Тридцать первое июня (сборник юмористической фантастики) Страница 25

Даже тому, кто привык, временами становится тяжко. Вот и в то утро… если его можно назвать утром. По-настоящему была ночь. Но мы на Планетате живем по земному времени: планетатное время нелепо, точно так же как и все остальное в этом сумасбродном мире. Тут за шестичасовым днем идет двухчасовая ночь, потом пятнадцатичасовой день сменяется часовой ночью, потом… в общем никак нельзя отсчитывать время на планете, которая описывает восьмерку вокруг двух солнц, мечется между ними как летучая мышь в аду, а солнца вертятся так быстро и так близко друг от друга, что астрономы Земли считали их одним светилом, пока двадцать лет назад тут не высадилась экспедиция Блексли.

Понимаете, сутки на Планетате — вовсе не какая-то фиксированная часть его периода обращения вокруг солнц, между солнцами же действует поле Блексли — поле, где лучи света замедляют свой бег, еле ползут и… словом…

Если вы не знакомы с отчетами Блексли о Планетате, ухватитесь за что-нибудь устойчивое, и я вам все объясню.

Из всех известных нам планет Планетат — единственный в своем роде: в один и тот же миг он дважды затмевает сам себя, каждые сорок часов сталкивается с собой лоб в лоб, а потом гонится за собой, пока не упустит из виду.

Что ж, я вас не осуждаю.

Я тоже не верил и до смерти перепугался, когда впервые, стоя на Планетате, увидел, как Планетат стремительно несется прямо на нас. А ведь я читал отчеты Блексли, знал, что к чему. Похоже было на старинный фильм: оператор поместил камеру на рельсах, зрители видят, как прямо на них надвигается паровоз, и чувствуют непреодолимое желание убежать, хотя понимают, что на самом деле никакого паровоза нет.

Но я — то хотел рассказать о том утре. Я сидел за письменным столом, крышка которого поросла травой. Ноги мои покоились — по крайней мере так мне казалось — на зеркальной глади воды, чуть подернутой рябью. Но не мокли.

На письменном столе у меня поверх травы стоял розовый цветочный горшок, а оттуда носом вверх торчала ярко-зеленая сатурнианская ящерица. Это была — как подсказывал мне рассудок, а не зрение — моя чернильница с ручкой. Еще лежал лоскуток с надписью, аккуратно вышитой крестиком: «Боже, храни нашу родину». В действительности это была радиограмма, только что принятая из Земли — Центра. Не знаю, что в ней говорилось: я вошел в свой кабинет уже после того, как начался эффект поля Блексли. Навряд ли там значилось «Боже, храни нашу родину». Скорее всего нет, раз глазу так привиделось. И тут-то я вышел из себя: я был сыт Планетатом по горло, и мне стало наплевать, что значится в радиограмме.

Понимаете… лучше уж я объясню… Эффект поля Блексли наблюдается, когда Планетат проходит посредине между Арджайлом I и Арджайлом II — двумя светилами, вокруг которых он описывает восьмерку. Есть научное объяснение, но его надо излагать не словами, а формулами. Сводится оно к следующему: Арджайл I состоит из вещества, а Арджайл II — из антивещества. На полпути между ними образуется поле значительной протяженности, где лучи света сильно замедляются. Там они движутся приблизительно со скоростью звука. В результате, если какой-нибудь предмет движется быстрее звука — например, сам Планетат, — то вы все еще видите этот предмет даже после того, как он вас миновал. Зрительный образ Планетата пробивается сквозь поле двадцать шесть часов. За это время Планетат успевает обогнуть одно из светил и на обратном пути встречается с собственным отражением. В центре поля существует отражение входящее и отражение исходящее; планета дважды затмевает сама себя, а заодно и оба солнца. Чуть подальше она сталкивается с этим отражением (второй Планетат движется в противоположную сторону) и до обморока пугает наблюдателя, даже если тот знает, что ему все только кажется.

Объясню-ка я попроще, пока у вас голова не закружилась. Представьте, что к вам приближается старинный паровоз, но только на сверхзвуковой скорости. В миле от вас он дает гудок. Паровоз проходит мимо, и лишь затем вы слышите гудок: он доносится за целую милю, оттуда, где паровоза давно нет. Так наши уши воспринимают предмет, движущийся быстрее звука; точно так же наши глаза воспринимают предмет, движущийся по орбите-восьмерке быстрее собственного изображения.

Это еще не самое худшее; можно запереться в кабинете и не видеть ни затмений, ни столкновений лоб в лоб; но психофизиологический эффект поля Блексли настигнет вас повсюду — никакие двери не помогут.

А он — психофизиологический эффект — опять-таки особая статья. Поле воздействует на зрительные центры — на тот участок мозга, с которым связаны зрительные нервы, — подобно некоторым наркотикам. У вас появляется нечто… вроде галлюцинаций, но не совсем, так как обычно вы видите только предметы, которые вокруг вас реально существуют, но получаете о них искаженное представление.

Я прекрасно знал, что у письменного стола на крышке не трава, а стекло; что ноги мои упираются в пластиплатовый пол, а не в подернутую рябью воду; что па столе у меня не розовая ваза с торчащей из нее сатурпианской ящерицей, а античная (двадцатого века) чернильница с ручкой; наконец, что лоскуток с надписью «Боже, храни нашу родину», — радиограмма на стандартном бланке. Все это я мог проверить на ощупь: осязания поле Блексли не нарушает.

Можно, конечно, закрыть глаза, но этого никто не делает, потому что даже в кульминационный период зрение позволяет судить о сравнительной величине предметов и их дальности, а если человек находится на знакомой территории, то память и логика подскажут ему, какие это предметы.

Поэтому, когда дверь отворилась и вошло двуглавое чудище, я сразу понял, что это Риген. Риген вовсе не двуглавое чудище, но я узнал его по походке.

— Что, Риген? — сказал я.

Двуглавое чудище ответило:

— Шеф, механическая мастерская шатается. Придется нарушить правило и работать во время среднестояния.

— Птицы? — спросил я.

Обе головы кивнули.

— Подземную часть стен птицы уже изрешетили, надо поскорее залить бетоном. Как вы думаете, остановят их те арматурные стержни из нового сплава, что привезет «Ковчег»?

— Наверняка, — солгал я. Забыв о поле, я обернулся, чтобы взглянуть на стенные часы, но вместо них на стене висел похоронный венок из белых лилий. По венку время не определишь.

— Я-то надеялся, мы не будем чинить стены, пока не получим арматурных стержней под бетон. «Ковчег» вот-вот должен прибыть; возможно, он сейчас порхает вокруг планеты — ждет, когда же мы выйдем из поля. Как по-твоему, можно потерпеть до…

Раздался грохот.

— Отчего не потерпеть, — ответил Риген. — Механическая мастерская рухнула, спешить некуда.

— Там никого не было?

— Вроде нет, но я проверю.

Он убежал.

Вот так и живется на Планетате. С меня было довольно, более чем довольно. Пока Риген отсутствовал, я принял решение.

Вернулся он в облике ярко-голубого скелета на шарнирах.

— Порядок, шеф, — сказал он. — В мастерской никого не было.

— Станки сильно пострадали?

Он рассмеялся.

— А вы можете при виде детской резиновой лошадки в фиолетовую крапинку угадать, целый это токарный станок или сломанный? Послушайте, шеф, а вы знаете, на кого сейчас сами-то похожи?

— Посмей только намекнуть, тут же выгоню со службы, пригрозил я.

Не знаю, шутил я или нет; нервы у меня были на взводе. Я выдвинул ящик письменного стола, положил туда лоскуток с вышивкой «Боже, храни нашу родину» и шумно задвинул обратно. Я был сыт по горло. Планетат — безумная планета: тот, кто долго живет на ней, тоже сходит с ума. Каждый десятый служащий Земли — Центра возвращается на Землю для лечения у психиатра, проведя на Планетате год-два. А я здесь уже почти три года. Мой договорный срок истекал. Терпение тоже.

— Риген, — окликнул я.

Он обернулся почти у порога.

— Да, шеф?

Я сказал:

— Отправь радиограмму Земле — Центру. Записывать не стоит, и так запомнишь, тут всего три слога: «Увольте».

Он сказал: «Ладно, шеф», вышел и прикрыл за собой дверь.

Я остался сидеть, только закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Наконец-то свершилось. Если я не догоню Ригена и не отменю своего распоряжения, все, можно считать, решено и подписано, бесповоротно. У Земли — Центра есть одна причуда: во многих отношениях дирекция делает подчиненным всяческие поблажки, но, если вы подали заявление об уходе, вам никогда в жизни не разрешат передумать. Это железное правило, и в девяноста девяти случаях из ста на межпланетных работах оно себя оправдывает. Человек должен быть стопроцентным энтузиастом, иначе у него ни черта не будет ладиться, и стоит ему только чуть-чуть разлюбить свое дело, как он становится пустым местом.

Я знал, что среднестояние приходит к концу, но все равно сидел с закрытыми глазами. Не хотелось открывать их и смотреть на часы: ведь я увидел бы не часы, а еще какую-нибудь чертовщину. Сидел я и раздумывал.