Константин Лишний - Космиты навсегда Страница 27

— Док, а эти китаезы не пытаются провернуть здесь очередной цзэдуновский «большой скачок» или «культурную революцию»?

— Волосатый! — изумился док. — Это ж китайцы! Они работяги, а не самоубийцы! Какая еще революция? Ребята Пронина им быстро контрреволюцию организуют! По типу — всех переловят, яйца в тиски зажмут, и пускай потом катятся на распухших шарах в свой Пекин… Но это если СМЕРШ, а если за дело возьмется КГБ, то редкий китаец до Пекина добежит…

— Как в народной присказке? — спросил я. — По горе бежит в жопу раненый джигит. Далеко не убежит, глубоко кинжал сидит.

— Точно! — сказал док. — Я дубиною машу, сильно выбился из сил, и поэтому меня динозавер укусил!

Мы минули Чайна-таун и я начал узнавать транспортные развязки, видимо, в наших мирах они схожи. Автострада, по которой мы прибыли, похоже, плавно переходила в окружную дорогу, которую я знал, но край города эта дорога явно не ограничивала. По обе стороны светились огнями величественные здания административного типа, высоченные жилые дома, супермаркеты и прочее. Ничего такого в моем мире нет.

Мы вывернули с автострады на мост и выехали на широкий проспект. Проспект освещался стройными рядами фонарей, а по обе стороны дороги и на разделительной полосе были высажены и буйствовали листвой каштаны. Какая красота… Этот проспект я узнал. Прямо картинка из моего детства. Тогда этот проспект хоть и назывался в честь позорного Брест-Литовского мира, но был прекрасен. В 1980 году его переименовали в проспект Победы, и его постигла катастрофа по имени Олимпийские игры в Москве. Каштаны вырубили, выкорчевали и залили асфальтом. Все из-за того, что по проспекту должен был пробежаться какой-то длинноногий хмырь в трусах с олимпийским факелом в руках. Хмырь пробежал и убег дальше, в Москву, завоевывать для советской родины спортивные награды. Зачем родине нужны олимпийские награды я хоть и смутно, но представляю, а вот на черта ради побрякушек-медалек вырубили красивейший проспект — не постигаю…

— Это проспект Победы? — спросил я.

— Какой победы? — удивился док.

— Как какой? Победы над Германией.

— А разве ее победили? Очнись! На себя посмотри, раб германский. — Похмелини укоризненно покачал головой. — Э-э-э… фашисты, вы это… дурь курить завязывайте. Как доктор вам говорю!

Вот ведь прокололся, залюбовался проспектом и совсем забылся. Значит так. Даю себе установку. Германию не победили!

— Это проспект имени Ярослава Мудрого, — поучительно разъяснил док.

— Ето кто такой? — спросила Герда.

— Великий князь киевский, мудрец офигенный.

— Умник еще тот, — сказал я, — но он поумнел настолько, чтоб величаться Мудрым только тогда, когда получил в морду. Интересная история, этот тип только и делал, что убивал своих братьев. Святослава, Глеба и Бориса замочил, во всем обвинил Святополка. Святополк разобиделся и на Мудрого войной пошел, но все просадил, в 1019 сгинул, а Ярослав сразу на брата Мстислава накинулся, но получил по означенной выше морде, угомонился и переметнулся в продвинутые просветители. А вот был другой дядя, некий Владимир Великий. Этот чувак всю жизнь боролся с врагами внешними, успешно боролся, а братьям в глотки не впивался. Понимаешь, Герда, что отсюда следует?

— Ньет.

— Вывод прост: хочешь быть великим — бей врагов, хочешь прослыть мудрым — режь своих!

— Майн фюрер и фельикий и мюдрий ф одьин и тот ше фремья! — гордо заявила Герда.

— Только в нашем мире труп великого мудреца Гитлера поджарили, а кусок его челюсти, по которой произвели опознание, хранится в Москве, — прошептал я на ухо Герде.

Герда сникла — не беда, я ей спинку потру — взбодрится.

Величие! Мудрость! Чепуха. В той Украине, из которой я пришел, национальная валюта — гривна. На банкноте в одну гривну изображен как раз Владимир Великий, а на банкноте в две гривны — Ярослав Мудрый. Потомки оценили величие Владимира в гривну, а мудрость Ярослава — в две, мудрость чуть дороже. Смешно. На гривну можно купить пачку самых дерьмовых сигарет, на две — бутылку пива. Вот и вся цена величия и мудрости. А теперь скажите мне кто-нибудь: стоит ли вообще сеять разумное, доброе, вечное? Зачем? Чтобы потомки на доброе купили сигарет, на разумное — пива, а на сдачу, на вечное — «Чупа-чупсов»?

Мы минули цирк и универмаг «Украина». Универмаг стоял на том же месте, что и в моем мире, но был росточком повыше — небоскреб почище пресловутого Импаер Стейт Билдинг. Чем ближе к центру мы подъезжали, тем узнаваемей становился город. Здешние киевляне заботливо сохранили и отреставрировали здания старой постройки.

— А этот бульвар как называется? — спросил я, когда мы ехали по почти точной копии того, что в моем мире именуется бульваром Шевченко.

— Бульвар Кирило-Мефодиевского общества.

— А это кому памятник? — Вместо привычного памятника Щорсу посреди бульвара на коне восседал кто-то другой.

— Нестор Иванович Махно.

— А он разве не контрик? — удивился я.

— Сам ты контрик, это украинский анархист Гуляй Поле, светлая память о черных временах…

Мы выехали на центральную улицу, на Крещатик. Это был почти мой Крещатик, — те же закоулочки и проулочки, — но какой-то странноватый. Архитектуру многих зданий я почти не узнавал. Сика-Пука говорил, что в этом мире немцы «Барбароссу» продули, может, Киев и не был захвачен? Может, красные не взрывали Киев, чтобы немцам достались лишь руины? Может, немцы, уходя, не довершили разрушение? Может, это еще довоенные постройки?

— Док, я смотрю ты спец по Киеву?

— А то! Я тут в свое время с веселыми девчонками все кабаки и кустики излазил! Я ж Киевский медицинский закончил, славные были деньки! Если б не пары, было б совсем замечательно!

— А Крещатик… когда это все выстроили? Не в курсе?

— Не знаю, давно, но с сорок седьмого по пятьдесят четвертый Крещатик подвергли реконструкции…

— А центральная площадь как называется?

— С восемьдесят седьмого года — имени Ивана Миколайчука.

— Козак Васыль? Тот, что в киношке «Пропала грамота» играл?

— Он самый. Ну, вот и приехали! Гостиница «Москва».

Ярко освещенная гостиница, как и в моем Киеве, вздымалась над центральной площадью, по улице Институтской 4, но вид имела завершенный и величественный, а в моем мире она какая-то недоделанная и куцая. Все потому, что в процесс строительства и в чертежи сунул свой дурацкий нос прямо-таки величайший зодчий всех времен и народов — Хрущев. Возомнил себя Херсифроном из Кноса и замечательный проект тупо изуродовал. Ну и чувак! В ООН его пусти — так он туфлей мебель ценную истрощит, в чисто поле выйдет — все кукурузой засадит не пойми за каким хреном, в международную политику всунется — на тебе! Карибский кризис и прямая угроза ядерного уничтожения планеты. А уж архитектором он был и вовсе знатным…

Мы сняли два номера, в один убрел Похмелини, а мы с Гердой устремились в ванную комнату другого — тереть мочалкой потрясающий живот дивных контуров…

Покуда над прической вымытой по полного блеска Герды трудился вызванный парикмахер, я чистил наши пистолеты и листал книгу по истории СССР. Был ли оккупирован Киев, я не разобрался — слишком толстая книга, сидеть еще за ней и сидеть. Зато я выяснил, что в этом мире Вторая мировая война началась первого сентября 1939 года нападением Германии на Польшу, а закончилась 9 мая 1945 года полным разгромом англо-американских войск.

Крушению плана «Барбаросса» в этой книге отводилось слишком много места, и я решил, что полистаю это попозже, а пока я открыл алфавитный указатель и поискал там Хрущева. Нашел — в этом мире он был обвинен и расстрелян в тридцать седьмом в одной связке с Тухачевским, Якиром, Корком, Эйдейманом, Уборевичем, Путной, Примаковым и Фельдманом. В моем мире этих зверюг обвинили в участии в «антисоветской троцкистской военной организации» и состряпали так называемое «дело военных». По приговору суда в заждавшийся их ад отправились все восемь. В этом мире к этим «жертвам» девятым номером пристегнули еще одного палача — Хрущева. И правильно! Прямая выгода в виде прекрасной и не испохабленной гостиницы «Москва» — налицо…

Когда парикмахер закончил свое дело, мы вышли из номера, выманили Похмелини и отправились гулять по вечернему городу.

— Веди нас, док, в ближайший магазин готовой одежды, — сказал я.

Похмелини, уже переодетый в парадную военную форму, вроде той, в которой Муссолини заключал в 1939 году с Гитлером «Стальной пакт», с готовностью кивнул.

Мы неспешно шли по Крещатику в сторону Пассажа. Красивая улица, даже краше, чем в моем Киеве. И люди здесь, по большей части, другие — высокие, красивые, сильные и приветливые, прямо как древние славяне, не то, что в моем мире. Там люди помельче — хилые потомки могучих предков, потому как весь генофонд разбазарили по расстрельным ямам да по полям сражений Второй мировой.