Александр Экштейн - Лунные бабочки Страница 3

— Проверьте карманы, — посоветовал Рокецкому Игорь и, достав из кармана наручники, потряс ими перед лицом Мокшиной. — Соскучилась, Куница, по хозяину или как?

— Шмонай, начальник, нет у меня баксов, он меня в машине трахнул, на хату не водил.

— Ну ладно, — успокоился Игорь и еще раз обратился к Рокецкому: — Карманы проверили? Смотрите, чтобы потом претензий к милиции не было.

Федор Иванович лишь механически покивал головой.

— Поехали. — Игорь взял Ларису Мокшину под руку и повел к «жигуленку». — Посмотрим в глаза Дыховичному.

— Ох, ох, начальник, какой галантный. — Поддерживаемая Игорем за руку, Лариса села в автомобиль и оттуда помахала Рокецкому: — Чао, рогатенький…

Федор Иванович начал приходить в себя лишь после того, как, сунув руку в боковой карман, не обнаружил там бумажника. ДВЕ ТЫСЯЧИ ПЯТЬСОТ РУБЛЕЙ! Он сразу же стал бодрым и агрессивным. Повертев головой, направился к остановке троллейбуса, намереваясь ехать в первое отделение милиции, хотя туда нужно было ехать на трамвае. Две тысячи пятьсот рублей, ничего себе, зарплата за месяц!

Человек в светлом пиджаке и мятых коверкотовых брюках, наблюдавший за этой сценой, усмехнулся, глядя вслед спешащему на троллейбус Федору Ивановичу. Если раньше лицо человека было совсем невыразительным, то теперь оно стало иронично-умным, а кривоватый нос казался насмешливым и даже в какой-то мере глумливым.

Глава вторая

«Не будь я Саша Углокамушкин, если не вижу перед co6oй пьяного Ренуара. Значит, вот как ходят нетрезвые художники — «ветер в харю, а я шпарю». Сейчас увидит меня, обрадуется и попросит сто рублей на растворитель для кисточек…

— Санек! — обрадовался художник-плакатист Владимир Кузнецов, более известный в городской тусовке богемной интеллигенции под кличкой Ренуар. — Как дела? У тебя не найдется сто рублей на водку для кисточек? А то вот иду на похороны великого Клода Моне и чувствую: не дойду, засохну.

— Леня Светлогоров умер? — удивился Саша Углокамушкин, доставая из пиджака сотню и разглядывая через нее солнце.

— Повесился, — тоже присоединился к рассматриванию солнца через купюру Ренуар, — в дарагановской психушке. Пошли вместе, проводим коллегу в последний путь.

— Пойдем, — принял предложение Саша Углокамушкин. — Смочим кисточки и пойдем…

Леню Светлогорова хоронили за казенный счет в слегка улучшенном варианте. Сыграли роль сделанные на эмоциональном уровне пожертвования хронически бедствующей богемы местного уровня и скупо, но веско высказанное мнение мэра Рокотова:

— Человек, переплюнувший Малевича в искусстве расцветки квадратов, заслуживает, чтобы его похоронили в дубовом гробу и с оркестрово-официальными почестями.

Так что Леню пришли провожать все, даже активно спившиеся творческие люди. Был на похоронах и Мурад Версалиевич Левкоев, психиатр загородной психиатрической больницы Дарагановка, в сопровождении нового главврача, бывшей старшей медсестры, Екатерины Семеновны Хрущ, и они были единственными, кто искренне сожалел о смерти художника…

Смерть

Никаких тоннелей, в конце которых виден свет, после смерти не бывает. Как не бывает и состояния клинической смерти — это условный диагноз, констатирующий на самом деле состояние клинической жизни. Если мы зачерпнем ведром воду из океана и нальем ее в аквариум — это не значит, что мы обзавелись домашним океаном. А именно этим, «одомашниванием океана», мы занимаемся, когда пристегиваем к действию Смерть такие мелкие понятия, как «клиническая», «творческая», «нравственная». Смерть невероятно роскошное действие, в ее упругой, стремительной силе даже понятие «бесконечность» становится менее масштабным и более уютным, а «вечность» похожа на кошку, нуждающуюся в ласке и защите. Смерть не объяснима жизненными словами, и говорить о ней приходится приблизительно, в режиме метафоры. Серебристо-призрачные, словно иней на паутине, колокольчиковые звучания Смерти несовместимы с канализационными мелодиями жизни. Смерть похожа на молитву Бога, обращенную к людям, а мы своим стремлением к физическому бессмертию добиваемся того, что, по мере развития нашего стремления, его молитва к нам будет звучать все тише и реже, а когда она утихнет навсегда, к нам подойдет некто Черный и Беспощадный. Он скажет всего лишь одно Слово, и оно будет последним…

— Смотри, смотри, — стал толкать Сашу Углокамушкина в бок Ренуар. — Видишь, бабку толстую в инвалидной коляске два десантника толкают?

— Вижу, — неохотно увидел Саша то, что некогда было Глорией Ренатовной Выщух. — Судьба, что поделаешь.

— Так ты знаешь? — сразу же потерял интерес к разговору Ренуар и, отвернувшись от Саши Углокамушкина, стал рассматривать лица пришедших на похороны.

«Знаю ли я? Конечно, знаю, но почему, не помню. Говорят, эта уродина совсем недавно была объемно-красивой и монументально-сексуальной. У нее убили сына в Чечне, а она в пароксизме ненависти к Кавказу задушила своего мужа, армянина Тер-Огонесяна, и сожгла хороший кабак «Морская гладь». Во дура тетка. Сына убили вахи, а пострадал христианин — армянин. И ресторан хороший был, там в долг могли студента накормить».

— Ну все, — возник рядом Ренуар. — Пойдем помянем Клода Моне, квадратиста самоубиенного.

Лицо Кузнецова уже наполнилось светом предвкушения. Рядом с ним стояла группа поддержки. Глеб Бондарев, ху-дожник-орфографист по кличке Пэдэ — Паспортные Данные, лет десять назад привлекавшийся за подделку больничных листов к суду и отделавшийся условным сроком, и Гертруда Пронкина, о которой никто ничего не знал, кроме того, что это «девушка, стремящаяся к общению с высоким искусством».

— Что все? — не понял Саша Углокамушкин.

— Закопали, — махнул рукой в сторону свеженасыпанного холмика в венках Ренуар и объяснил: — С концами…

Саша Углокамушкин почему-то посмотрел не в сторону могилы, а вслед уродливо заплывшей жиром женщины, которую признали невменяемой и не стали возбуждать против нее уголовное дело по факту убийства и поджога. Ее инва— ' лидную коляску толкали два недавно демобилизовавшихся десантника, друзья ее сына. Они направлялись к Аллее Славы, где были похоронены солдаты, погибшие на войне. Саша Углокамушкин неожиданно подумал, что нужно прийти на пожарище, оставшееся от ресторана «Морская гладь», найти там какой-то серый камень возле фундамента и зачем-то перевернуть его. Почему он так подумал, Саша не мог объяснить. Он только понимал, что с ним в последнее время стало происходить что-то странное и абсолютно ему несвойственное…

Люди, умершие в полнолуние, избранные люди. Окончившие жизнь самоубийством в полнолуние чаще всего носители экстренной информации — их вызвали. Но даже эта избранность ни в коей мере не снижает потрясающего и необъяснимого словами момента встречи со смертью…

Сразу же после бесповоротного захлеста петли вокруг шеи маленькая суставная часть шейного позвоночника вдавилась в глубь костного мозга и создала там чрезмерное для жизни давление, которое стало усиливаться благодаря фоновому кошмару удушья, когтисто вцепившемуся в легкие и в лепечущие, хрустяще ломающиеся мысли мчавшегося в черную солнечность Лени Светлогорова. Резкое, молниеносное, как будто кто-то с безжалостной силой всадил в теменную часть черепа гигантскую иглу, внедрение боли в тело, и сразу же этот кто-то, быстрый и умелый, стал заливать его «бетоном» умирания. Вот затвердел «бетон» в горле, стал застывать в дыхательных путях, заливаться, тягуче и тяжело, в легкие. Эта тяжесть выдирала кадык и увлекала его в желудок, заполняющийся пронизывающим холодом постороннего и беспощадного бесчувствия. «Яаа… неее… хоотеел… этогоо…» — выдавил из себя мысль рассыпающийся мозг. Леня Светлогоров увидел перед собой мозаичное НЕЧТО и стал испытывать непреодолимый страх перед жизнью…

…Дряблые, с сиреневыми прожилками, отвисшие щеки Глории Ренатовны Выщух задвигались, и она стала что-то лепетать.

— Остановить? — спросил у нее десантник с медалью «За отвагу» на груди.

Глория Ренатовна покивала головой и рукой, с трудом подняв ее, указала на могилу с уже покосившейся вертикальной плитой из мраморной крошки. Парни подкатили коляску к могиле. На плите очень хорошо сохранилась фотография молодой и улыбающейся красивой женщины. Ниже была надпись:

Даты рождения и смерти на плите не указывались.

Замогилье

Петля на шее Лени Светлогорова неожиданно из удушающей превратилась в нечто радостно-ненужное, а Леня Светлогоров перестал быть трупом, хотя и составлял с ним одно целое. В том, что мы называем Смертью, оказывается, можно манипулировать временем. Время внутри смерти забавно, мозаично, по-детски порывисто, несуетливо-энергично и клочковато-живописно. Грубая петля, затянутая на шее посиневшего, с уродливо вывалившимся языком футляра Лени Светлогорова, «забетонированного» в психиатрической больнице Дарагановка, для нового и легкокрылого Лени стала серебряной нитью, которая опустила его прямо в центр четверга послесмертной недели, и там, в четверге, его левая рука зовуще помахивала ему из следующего вторника второй послесмертной недели. Приподнявшись так, как живущие приподымаются на цыпочки, он увидел зеркало, разбившееся еще в жизни, но за два дня до его рождения. Леня, будучи уже не Леней, увидел в зеркале свое отражение, которое увидеть невозможно. И тут же перед ним распахнулся нежный, страстный, протяженностью в триста шестьдесят пять мегагалактик, свет. По его периметру пульсировали затаенные оттенки многочисленных и пока еще формирующихся образов многоцветной смерти. Тем не менее во всем этом чувствовалась грандиозная отдаленность Смерти от умершего Лени. Смерть как бы издалека показывала его энергетике-ДУШЕ ее колыбель. И вдруг свет с треском, словно кто-то резко застегнул «молнию», исчез, и Леня вступил в гнусное и липкое состояние сорокадневного отвыкания души от разлагающегося в земле тела и нажитых в жизни привычек. Этого не избегнут ни праведники (кроме святых), ни грешники, ни отпетые в церкви, ни безымянно закопанные в канаве. Именно в этот отстойный период идет подготовка души к втягиванию в огненное пространство алогичной действительности — в Ад. Именно в этот момент все умершие начинают понимать, как далека от них Смерть…