Сергей Панарин - Сила басурманская Страница 33

– Везет тебе, Милка, – завистливо выдавила крайняя слева девка и убежала вон из светлицы.

Остальные предпочли просто отвернуться, но отчего-то не слишком торопились.

Красный как рак дембель выскользнул обратно в полутемный коридор.

В общем, Егор ночевал в одиночестве и уехал рано утром. Чернавка собрала еды в дорогу, а на вопрос о купеческой дочке сказала:

– Попрощаться не получится, богатырь. Милонега Драгомиловна ночует у подружки.

«Позорище-то какое, – сокрушался, качаясь в седле, Егор. – Просто отрыв башки. Ловелас хренов».

Родина кочевника – степь. Дом степняка – юрта или шатер. Пора в путь – разобрал, приехал на новое стойбище – собрал. В общем, где кинул пожитки, там и жилище.

Народная мудрость толкует юрту как символ мироздания. Когда разбираешь дом, наступает хаос. Установка юрты олицетворяет воссоздание гармонии и порядка. Поэтично и философски, однако. Если бы еще кочевники не были столь воинственны.

Тандыр-хану нравилось наблюдать за сборкой юрт. Вот нукеры бережно снимают с повозки и устанавливают столб – основание жилища, его опору. Вокруг возводится решетчатый остов, опирающийся на жерди, к столбу крепится круговое навершие, а там уж дело доходит до теплой кошмы.

Сегодня повелитель орды распорядился сделать двухдневную остановку на отдых. Хан был доволен: взяв несколько мелких городов и деревень, мангало-тартары собрали неплохую добычу. Часть стад и награбленные ценности уже отправили домой, в степи. То-то порадуются оставшиеся там сварливые жены. Слабая, растянутая внутренними раздорами Эрэфия обеспечит кочевому государству Тандыр-хана несколько лет сытости и процветания.

Но вождь не привык тешить себя сытным бытом, он не глупая баба, стремящаяся к теплой неге. Тандыр, всю жизнь проходивший в простых нарядах воина и пастуха, стремит свой мысленный взор дальше на Закат, туда, где суша рано или поздно сдается Последнему морю.

Великая степь перемелет слабых белолицых воинов, сделает самых глупых из них безропотными харачу, сильные станут наемными бойцами, идущими в бой первыми, а женщины сделаются рабынями и наложницами лучших мангало-тартар.

Каждую ночь Тандыр-хану снится черный господин, он утверждает: весь мир падет к ногам немолодого рыжеволосого кочевника, нужно лишь следовать за темным духом.

Хан отвлекся от дум, когда все юрты были уже установлены. Запылали костры, запахло жарящимся мясом. Эрэфийцы вырастили кочевникам жирную и вкусную скотину.

Вечером Тандыр прогулялся по лагерю, разбитому лучшим туменом. Его начальник Уминай-багатур сопровождал хана. Вождь гордился Уминаем, как отец гордится сыном, но темник был старшим сыном Полбеды-батыра – лучшего друга, кровного брата Тандыр-хана. Самому ему Вечное Небо подарило сыновей позже, и они, в силу младости, еще не ходили в походы. Уминай-багатур радовал сердце повелителя степи, в его тумене был установлен суровый порядок, а сам здоровяк снискал заслуженное уважение каждого воина.

У одного из костров собрались сотники. Они пили кумыс и слушали напевные сказания шамана. Степной ведун по обыкновению носил безрукавную шубу, вывернутую мехом наружу, а на шее гремели многочисленные обереги, отгоняющие злых духов.

Тандыр-хан чуть усмехнулся в жидкую бороду, ощущая, насколько слаб этот всклокоченный человечек по сравнению с темным Шайтаном, сулившим вождю мангало-тартар полную победу над миром. А было время, Тандыр прислушивался к глубокомысленному бормотанию этого шута и даже боялся слов, слетавших с тонких губ шамана. Небо ли говорило его устами? Сейчас хан уверился, что верхним богам нет дела до людского рода.

Шаман перебрал струны конских жил, звучный кильмандар запел раздольную степную песню.

– В самой сердцевине мира возвышается холм Кок-Тюбе, чье имя означает «Священная небесная Гора», – торжественно изрек шаман, не открывая глаз. – На его вершине растет могучий тополь Байтерек. Главное древо нашего мира ветвями обнимает небесный свод, а корни Байтерека пронизывают землю и пьют Нижние воды.

Узловатые пальцы пробежались по струнам более настойчиво, и мелодия зажурчала, словно упомянутые ведуном воды. Костер метал алые отсветы на лица замерших сотников. Тандыр-хан мысленно обратился к шаману: «Старайся, буйный. Пусть мои воины идут в бой вдохновленными».

Из темноты возник сухой жилистый Консер-батор, шепнул хану:

– Отойдем, хан-опора, есть хорошие новости.

Вождь с сожалением покинул костер, ведь в рассказе шамана вот-вот должен был появиться былинный багатур Чоногис, объединивший под своей рукой степь. Тандыр отождествлял себя с Чоногисом и оттого любил эту песнь.

Уединившись с Консер-батором в своем шатре, хан махнул, мол, говори.

– Мой тумен в двух переходах от малорассейской столицы, на третий день мы ее возьмем.

Войско Консера, выдвинувшееся раньше основных сил орды, уже несколько суток совершало ночные переходы, днем отсыпаясь. Охранные разъезды тщательно следили за тем, чтобы его не засекли случайные крестьяне или дозорные малорассеян. Такой способ передвижения всегда позволял застать противника врасплох. Не будет осечки и ныне.

– Хорошо, – улыбнулся вождь мангало-тартар. – Предай все огню, отправь обоз домой и иди к Тянитолкаеву. Я не думаю, что Эрэфия сможет собрать большое войско, однако дальновидному и Небо помогает, так ведь, друг мой Консер-батор?

– Воистину так, – с достоинством поклонился старый боевой товарищ.

Он встал и удалился.

Тандыр-хан посмотрел ему вслед и с горечью поймал себя на мысли, что завидует темнику. Они были ровесниками, но сухопарый Консер-батор сейчас сядет в седло, прихватит с собой пару заводных лошадей и будет скакать ночь и день, чтобы соединиться со своим туменом. Сам же властитель степи слишком обрюзг для таких гонок.

«Старость приходит к каждому по-разному, – вздохнул Тандыр. – Мои дела слишком велики и многочисленны, чтобы я старился, как простой пастух. Это неправильно».

Сама собой возникла идея спросить молодости у всемогущего Шайтана.

У ограбленного кочеврягами Ивана было полно имущества: бешеный «Альпинист» под мышкой, в правом кармане пара местных медяков да взятый у Лиха гребешок, а в левом злополучная «выдра» – универсальный ключ ото всех вагонных дверей. С него и начались злоключения близнецов Емельяновых. Дембель не раз порывался выкинуть «выдру» вместе с приемником, но что-то его сдерживало. Конечно, не чувство наподобие слепой скупости Абдура-ибн-Калыма. Просто жалко. Железнодорожная отмычка кармана не оттянет, а радио вроде бы стало проявлять функции сигнализации.

Заорало оно поздновато, но Иван справедливо рассудил, что вряд ли он смог умно распорядиться несколько большим временем, чем у него было. Вообще, горе-богатырь извлек массу уроков из ночной встречи с Эльфенсоном Патлатым и его не менее вихрастыми подручными. Сейчас же ему следовало довести начатое до конца.

Он дошел до деревеньки, где наколол одинокой старушке дровишек, за что получил не изысканный, зато сытный обед и подсказку, как быстрее добраться до Двери.

К вечеру армейский ботинок усталого, голодного и злого старшего сержанта Емельянова ступил на пыльную мостовую Двери.

Город со столь странным названием вообще не был обнесен крепостной стеной. На ум Ивану пришло словосочетание «двухэтажная деревня». Оно точно и исчерпывающе описывало Дверь.

В начинающихся сумерках кричали унылые зазывалы. Вся их реклама была кое-как зарифмована и качеством напоминала провинциальные ролики, расхваливающие товары и заведения любого современного города.

– Обходит разбойник, сторонится вор. Лишь честным открыт постоялый наш двор! – гордо взывала к правде дородная женщина, стоящая на крыльце гостевого дома.

– У нас вкусней, приди проверь! Не лезь в окно, пройдем-ка в «Дверь»! – скандировал парнишка возле харчевни, носящей название города.

– Заем, заклад, если не подфартило! Возьми деньжат у Мухаила! – эти гениальные стихи голосил изнуренный мальчонка с бутафорскими денежными мешками в руках.

Старшой глянул на радиоприемник, потом остановил зазывалу, спросил:

– И где найти твоего Мухаила?

– Рядом с княжьим теремом евонная хоромина, чудак-человек. Кто не знает Мухаила, будь он неладен!

Значит, в центре, смекнул Иван. Ломиться к местному ростовщику было поздно. Дембель пошел на постоялый двор, где потратил последние два гроша.

Перед сном он попробовал включить радио на расстоянии, но злополучная конструкция из пластмассы и металла осталась мертвой. «Ну и продам!» – укрепился в мысли парень.

Утром новоиспеченный бомж Емельянов проснулся в хлеву, где ему отвели уголок на сеновале. Гордость, естественно, была уязвлена, только супротив обстоятельств не попрешь – по оплате и апартаменты.