Ведьмы Плоского мира - Пратчетт Терри Дэвид Джон Страница 36

К сожалению, это было чистейшей правдой. Матушка маялась отменно здоровыми зубами, которых у настоящей ведьмы, по ее мнению, вообще не должно быть. Она по-настоящему завидовала бабке Аннапль, живущей за горой ведьме, которая аж к двадцати годам умудрилась потерять все зубы и могла с полным правом считаться истинной каргой. Это означало, что ей приходилось есть огромное количество супа, но вместе с тем она вызывала не меньшее уважение. И еще бородавки… Бабка без всяких на то усилий смогла заиметь лицо, похожее на носок, набитый камешками, в то время как матушка испытала на себе действие всех общепризнанных бородавкообразующих средств, но ей так и не удалось вызвать даже одну-единственную обязательную бородавку на носу. Везет же некоторым ведьмам…

— М-м? — промычала она, краем уха услышав, что домоправительница что-то прощебетала.

— Я говорю, — повторила госпожа Герпес, — чьто юная Эскарина — настояшьчее сокровишьче. Маленькая находка. Она подьдерживает полы в безукоризьненной, безукоризненной чистоте. Ей все по плечо. Я ей вчера сказала, я сказала: “Это твоя метла все равно чьто живет собьственной жизьнью”, — и знаете, чьто она мне ответила?

— Ума не приложу, — слабо откликнулась матушка.

— Она ответила, чьто пыль эту метлу боиться. Да, да, представьте себе!

— Угу, — буркнула матушка. Госпожа Герпес подтолкнула к ней свою чашку из-под чая и смущенно улыбнулась.

Матушка вздохнула про себя и, прищурившись, вгляделась в не очень-то ясные глубины будущего. С каждым разом фантазии оставалось все меньше.

Метла шаркала по коридору, поднимая огромные облака пыли, которая, если присмотреться внимательно, незаметно втягивалась в черенок. А если присмотреться еще пристальнее, то можно было увидеть, что на черенке этом имеются странные отметины, не столько вырезанные на нем, сколько льнущие к нему и на глазах меняющие облик. Но никто не присматривался. Эск сидела на широком подоконнике одного из высоких окон и смотрела на город. Сегодня она была рассержена больше обычного, так что метла атаковала пыль с непривычным рвением. Пауки, родительские паутины которых исчезали в небытии, удирали со всех восьми ног, мчась к спасению. Мыши внутри стен цеплялись друг за дружку, упираясь лапками в своды норок. В потолочных балках шуршали древоточцы, неумолимо вытягиваемые из своих ходов.

— Ты там наведешь порядок… — буркнула Эск. — Ха!

Она не могла не признать, что в ее настоящем положении есть и хорошие стороны. Еда была простой, но обильной, и Эск отвели на чердаке отдельную комнату, а это была прямо-таки роскошь, потому что она могла валяться в постели аж до пяти часов утра, что по матушкиным понятиям означало практически полдень. Работа ей выпала не из тяжелых. Эск начинала подметать, чтобы посох осознал, что от него требуется, а потом, пока он не закончит, могла заниматься своими делами. Если появлялся кто-нибудь чужой, посох тут же небрежно прислонялся к стене.

Но в то же время Эск не узнала о волшебстве ничего нового. Она могла заходить в пустые аудитории и разглядывать диаграммы, вычерченные мелом на доске, а в более продвинутых классах — и на полу, но их очертания оставались бессмысленными.

И неприятными.

Они напоминали картинки в Саймоновой книжке. Казались живыми Эск смотрела на крыши Анк-Морпорка и рассуждала. Письменные тексты — это всего лишь произнесенные людьми слова, втиснутые между листами бумаги и, в конце концов, там окаменевшие (в Плоском мире окаменелости были хорошо известны — огромные закрученные спиралью раковины и неудачно сконструированные существа, оставшиеся с тех времен, когда Создатель еще толком не решил, что хочет получить в итоге, и, так сказать, просто баловался от нечего делать с плейстоценом). А произносимые людьми слова — это просто-напросто тень реально существующих вещей. Но некоторые вещи слишком велики, чтобы их можно было заключить в слова, и даже слова бывают чересчур могущественными, чтобы подчиниться какому-то листу бумаги.

Из чего следует, что некоторые письмена и впрямь пытаются превратиться обратно в вещи. Тут мысли Эск вконец запутались, но, тем не менее, девочка осталась в уверенности, что подлинно магические слова — это те, которые гневно пульсируют, стараясь вырваться и стать настоящими.

У них не очень-то приятный вид.

Эск припомнила события предыдущего дня.

Денек выдался довольно необычный. Аудитории Университета устроены по принципу амфитеатра — ряды сидений (отполированных задами величайших магов Диска), круто опускающиеся к центральной площадке, где стоят стол и пара грифельных досок, а на полу оставлено достаточно места, чтобы вычертить учебную октограмму приличных размеров. Под рядами сидений скрыто огромное невостребованное пространство, и Эск обнаружила, что оттуда удобно наблюдать за происходящим, глядя на преподавателя в просветы между загнутыми на концах туфлями учеников. Там ее охватывал бесконечный покой, и бубнящие голоса лекторов плыли над ней подобно жужжанию слегка обалдевших пчел в огороде, где росли матушкины травы. Такое впечатление, что здесь вообще не занимались практической магией, променяв ее на слова. Волшебники, похоже, очень любили слова.

Но вчера все было по-другому. Эск сидела в пыльном полумраке, пытаясь сотворить хотя бы какое-нибудь простенькое чудо, как вдруг услышала скрип открываемой двери и топот башмаков по полу. Это само по себе было удивительно. Эск выучила расписание наизусть и знала, что второкурсники, которые обычно занимают эту аудиторию, сейчас спустились вместе с Джеофалом Шустрым в гимнастический зал, чтобы заняться зачатками дематериализации (изучающим магию ни к чему физические упражнения; гимнастический зал представляет собой большое, экранированное свинцом и рябиной помещение, в котором неофиты могут работать над высокой магией, не нанося серьезного ущерба равновесию Вселенной. Правда, иногда они наносят серьезный ущерб собственному равновесию. Магия не щадит неуклюжих. Некоторым неловким студентам везло, и они покидали зал сами; других выносили в бутылках).

Эск посмотрела в щель между перекладинами. Это были не студенты, а волшебники. Довольно высокого ранга, если судить по одеяниям. И Эск не могла не узнать фигуру, которая походкой разболтанной марионетки поднялась на помост, натолкнувшись по дороге на кафедру и рассеянно извинившись перед ней. Это был Саймон. Ни у кого другого не было глаз, похожих на два сырых яйца, плавающих в теплой воде, и носа, приобретшего от постоянного сморкания ярко-красный цвет. Для Саймона количество пыльцы в воздухе всегда приближалось к бесконечности.

Эск пришло в голову, что, если убрать его аллергию на Мироздание, сделать ему приличную стрижку и преподать несколько уроков на тему “Как держать себя в обществе”, он станет вполне симпатичным. Эта мысль была необычной, и Эск отложила ее в сторонку, чтобы обдумать на досуге.

Когда волшебники расселись по местам, Саймон начал говорить. Он читал по своим записям, и каждый раз, когда он запинался на каком-либо слове, все волшебники, как один, не в состоянии сдержаться, выкрикивали трудное слово хором.

Через некоторое время с кафедры взмыл кусок мела и принялся что-то писать на доске у юноши за спиной. Эск достаточно узнала о магии, чтобы понять, что это потрясающее достижение — Саймон пробыл в Университете всего пару недель, а большинство студентов не могли освоить основ левитации и к концу второго курса.

Небольшой белый огрызок, сопровождаемый голосом Саймона, поскрипывая, скользил по доске. Даже если не считать заикания, юноша был не лучшим оратором. Он ронял записи. Постоянно поправлялся. Бекал и мекал. И, по мнению Эск, нес какую-то чушь. До ее укрытия доносились лишь отдельные фразы. “Базовая ткань Вселенной” была одной из них. Эск не поняла, что это значит, если только он не имел в виду джинсовку или, может быть, фланель. А что такое “изменчивость матрицы возможностей”, она даже отдаленно себе не представляла.

Ничто не существует до тех пор, пока люди не подумают, что оно существует, говорил Саймон, а мир существует лишь потому, что люди постоянно держат в голове его образ. Во Вселенной огромное множество миров, все они примерно одинаковы и вроде как занимают одно и то же место, но разделены расстоянием, равным толщине тени, так что всему, что когда-либо может случиться, есть где случиться.