Борис Дмитриев - Вам возвращаю ваш портрет Страница 45

Никогда еще, сколько существует под звездным небом Разлив, не было такой тишины и конфуза, как после состоявшегося разговора между Чумайсом и Фрунзе. Даже когда уходили в небытие динозавры, даже в это трагически беспощадное время беспокойно чирикали воробьи и квакали в мутной воде зеленые жабы. Здесь же ощущение было такое, что наступил полный Армагеддон, заключительный конец света.

– Чего приуныли, друзья? – нарушил гробовое молчание, пустившийся в бесстыжий кураж преобразившийся фармазонщик, – может и вправду чайку хлебанем на дорожку, красиво завершим нашу душевную встречу. Скоро вам ваучеры подвезут, заживете на полную катушку, еще благодарить меня будете. Надо же делать хоть маленькие перекуры на пути к коммунизму, подметки в дороге чинить, и строго сверяться по розе ветров с марксистской теорией.

– На полную катушку это как, – зашевелила разинутым в долгом оцепенении ртом, словно выпадая из трактора, знаменитая Паша Ангелина. – Это когда нас всех намотают а потом станут веревки сучить?

– Все наоборот, все наоборот, дорогая Керосина Ангелина, – успокоил с любезной улыбкой трактористку Чумайс. – Это когда мы Вас сначала хорошенько засучим, чтобы Вы потом легко на катушки наматывались. Серпок то крестьянский не случайно с собой прихватили. Может прошлись бы в тенек под сосенку, чикнули кое-кому безразмерные прелести, чтобы не мешали в забое нормально уголечек рубать.

– Это что же такое творится, – истерически завизжала, не совладав с собою, насмерть оскорбленная королева черноземных полей.

Щеки ее затряслись, как совсем не давно у Алексея Стаханова. Так же начала хватать ртом свежий воздух, будто выброшенный на песчаный берег карась и, теряя равновесие, стала валиться набок. Вовремя подхваченную сильными мужскими руками Ангелину поволокли в тенек под сосну отпаивать холодной водицей и, при необходимости, мостить на загривок пиявок.

Благополучно разобравшись с ударниками трудового фронта, Чапай как будто кидаясь в кавалерийскую сечу, скомандовал Петьке: "Лучших коней! Без заминки! И смотри у меня! Анатолия Варфоломеевича доставишь по месту назначения быстрее, чем на четырехмоторном аэроплане. На дорогу за шалашом в погребке баночку с черной икоркой возьмешь, от комдива почетные гости не убывают без добрых гостинцев. Пускай в главном штабе наперед знают, что чапаевская дивизия не подкачает, не только в жестоком бою, но и в гражданке не подведет".

Петька во мгновение ока рванул к коновязи, снаряжать для скоростного броска экипаж. Сам пересмотрел, потянул на разрыв конскую упряжь, проверил подковы у бьющих копытом землю коней. Для надежности попробовал на люфт колеса тачанки и, убедившись, что все ступицы под завязку заправлены дегтем, удовлетворенный, одним толчком левой ноги по- щегольски вознесся на скамью ездового.

Оставшись с глазу на глаз, Василий Иванович не преминул подбросить Чумайсу заманчивое предложение: "Может выберемся как-нибудь на рыбалочку, в Шушенское больно уж хочется, очень тянет наведаться к памятным для революции местам. Владимир Ильич вспоминал, там жереха бой на заре изумителен".

– Напоминаю, комарье там уж больно кусачее, – рассудительно заметил Чумайс. – А про презервативы ни за что не забуду, пришлю обязательно, может даже со шпорами и с портретом пулеметной тачанки на дорогой блестящей упаковке.

И ни с кем не попрощавшись, прямо таки на английский манер, Анатолий Варфаломеевич рыжим дьяволом заскочил в разворачиваемую Петькой экипированную тачанку.

Глава третья

Небо над Разливом заволокло угрюмыми, наполненными до самых краев проливными тучами. Все настойчивее давал знать о себе предгрозовой свежий ветер, с запахом грядущего дождя, с привкусом поднятой пыли и чащобной прелости. Забеспокоился потревоженный лес, заволновался таинственными скрипучими звуками, словно приготавливаясь со всей своей живностью к принятию щедрой небесной влаги. Чапаевские гости, герои труда, отпоенные холодной водицей и расслабленные сеансом спасительных пиявок, всегда про запас хранящихся у Кашкета в стеклянной банке на голодном пайке, понурив головы, сидели за центральным пеньком.

– Однако дождичек урожайный на нас надвигается, – суетливо прокомментировал предстоящий разгул стихии Чапаев. – Комиссар наш не устает перед грозой повторять, что пару дождичков в маю и агрономы, если можно так выразиться, по барабану. Чаем, как всегда, хотел попотчевать Вас, но, видно, не судьба, и дождичек и настроение, по правде говоря, не очень теперь компанейское. Не все у нас в дивизии на большевистский лад получается, был бы жив Владимир Ильич, многое, наверняка в жизни личного состава сложилось бы совсем по-другому. Но нельзя сомневаться, товарищи, что рабоче-крестьянская власть рано или поздно одержит свой верх. Пролетарская революция еще не закончилась, мы еще скажем свое последнее слово. Жалко, что Петька умчался с тачанкой, а то с ветерком доставил бы вас в расположение. Но вы по тропинке, прямиком через лес, по скорой дорожке и сами не заметите, как дома окажетесь.

Гости, неумело скрывающие душевное разочарование, по результатам почетного визита, без лишних слов и неуместного энтузиазма уныло поднялись из-за стола. Поочередно обнялись, душевно поручкались с легендарным комдивом, по традиции обменялись интернациональным победительным жестом и потопали восвояси по извилистой лесной дорожке.

Ни раскаты зловещего грома, ни первые крупные капли дождя не моги разогнать безнадегу, что волчьей хваткой вцепилась им в горло и не давала надежды на продых, хоть на малый глоток торжества коммунизма. Не знали, не понимали, конечно, они, что коммунизмом как раз и был их иступленный нечеловеческий труд. Этот дурман оголтелого созидания, как образ, как способ ведения жизни, без должной награды за результаты труда, может и был, и являлся олимпийской вершиной их советского жития- бытия. И это тоже извечная драма, никогда не решенный вопрос – что желанней для гордого человека, что способно приносить неизбывное наслаждение – давать или брать. Давать не беря, или брать не давая. Казалось бы, проще всего единовременно давая и брать, но тогда не получиться испытать величайший восторг, полное к жизни презрение.

Долго сидел за омытым грозою пеньком насквозь промокший Василий Иванович. Он даже не обратил внимания, как из небесного корыта окатило Разлив россыпью трескучего града, как остервенело хлестали его по щекам тугие ветви холодных дождевых струй. И все сидел, прямо смотрел перед собой ничего не видящим внутренним взором, содрогаемый мелкой дрожью после внезапного ненастья и невыразимой внутренней стужи. Бесполезной оказалось серая каракулевая бурка, которую предусмотрительно притарабанил денщик еще при начале потопа и теперь оплывшим мокрым квачом распласталась на залитой дождевою водою скамейке. Едва ли и Анкины теплые груди способны были в эту годину глубокой печали отогнать от сердца лютую сердечную стынь.

– Командир, – в который раз уже из сухого шалаша голосом заботливой няньки тоскливо отозвался Кашкет, – ведь наверняка заболеете, неровен час чахотку прихватите, было бы из-за чего над собой измываться. На кой черт сдались Вам все эти электростанции и ленинский план осчастливить ими неблагодарное человечество. Давайте лучше на балалайке для Вас что-нибудь душевное сбацаю.

Когда озноб перешел в состояние зубодробильной трясучки, Василий Иванович тяжело стащил с себя доверху залитые дождем сапоги, поочередно вытрусил из них вездесущую воду и, не оборачиваясь, побросал в сторону шалаша, предвидя наперед, что стерегущий Кашкет тотчас подхватит и начнет приводить их в порядок. Такая же участь постигла и габардиновые галифе, из которых еще в начале дождя был эвакуирован мобильный телефон.

Неожиданно, Чапай выскочилодним прыжком на центральный пенек, в мокрых семейных трусах и прилипшей к груди гимнастерке, резко выхватил из чехла кавалерийскую шашку, сделал пару отчаянных с просвистом махов и стремительно загородил в ножны клинок. Буйную его, открытую разным ветрам шишковатую голову, в который раз за последнее время пронзила гнетущая мысль о неизбежных гримасах человеческого бытия, о бесконечных несправедливостях преследующих каждого из живущих на земле, о невозможности принципиально изменить что либо в окружающем мире. Все вместе лишало положительного смысла и его собственную жизнь, и суровую до безобразия революционную борьбу. Однако в закаленном бесконечными боями командирском сердце, оставались непоколебимая ответственность, долг перед близкими, перед однополчанами, перед памятью погибших товарищей, наконец. И Чапаев, будто после отобравшей все силы безжалостной сечи, трудно держась на босых с синеватыми прожилками ногах, направился к командирскому шалашу.

В незамысловатом лесном жилище примирительно пахло нежностью сена, благоуханием сушеного разнотравья, пестрыми пучками развешанного Кашкетом под камышевой кровлей. Не только на случай нечаянных хворей, но и просто, для заварочных ароматов. Молча разделся легендарный комдив донага, укутался в запасную, Анкой пошитую теплую бурку и так же, ни слова не обронив, погрузился в сладкое, врачующее тревожную душу забытье. В ушах послышался далекий перезвон колокольчиков хрусталя, верный спутник несущейся в неизвестность дороги. Замелькали верстовые столбы, полустанки и вот прямо перед собой он увидел добродушное лицо убиенного Николая Романова, который мягко трепал его за плечо и ласково говорил: "Василий, вставай, пора на работу".