Борис Дмитриев - Вам возвращаю ваш портрет Страница 60

Старые замшелые надгробные плиты своим печальным безмолвием едва ли кому доставляли хлопот. Но вот церковь, как живое напоминание о вечности, о суде Божием, постоянно нервировала советскую власть, бесила упрямством храмовых куполов, не желавших склониться перед величием большевистских идей. До чего же портили, как смущали революционный пейзаж нелепо торчащие сквозь громадье пятилеток кресты колоколен. Тащить за собой в коммунизм эту фабрику "опиума для народа", этот духовный бедлам было верхом легкомыслия. Зачем дурачить прогрессивные массы сомнительными упованиями на Царство Небесное, когда и здесь, на земле, вот-вот грядет рукотворная райская жизнь. Поэтому самая гуманная и сердобольная в мире власть, со всей пролетарской прямотой, методически применяла антирелигиозные санкции. Имея целью полностью искоренить у советских людей дремучее подозрение о своем божественном предназначении. Пуще того, на корню истребить саму надежду на возможность бессмертия человеческой души.

Никольскую церковь взорвали до войны, в развеселые тридцатые. Вот уж славные, решительные были времена. Столько извели собственного народа, столько сожгли, разрушили и осквернили творений рук человеческих, что храмом больше, храмом меньше – уже не имело никакого принципиального значения. Большевистская идеология беспардонно исказила общественное сознание, изуродовала критерии человеческой морали. Люди утратили способность трезво осмысливать происходящее, разучились соизмерять цену приобретений и переживать горечь потерь. Храм на поверку оказался хлипким, рухнул в одночасье, как поверженный всадник. После взрыва враз покрылся трещинами, завис на мгновение между небом и землей, как бы в растерянности, и пал на потеху сынам дьявола. Вздрогнула матушка-земля, глубже просели могилы наших соотечественников, то был плохой, очень недобрый знак.

В дни войны, по освобождению Луганска, на заброшенном церковном погосте расчистили небольшую площадку и совершили братское захоронение советских воинов, сложивших головы в боях за город. Благодарные жители проводили героев в последний путь со всей подобающей торжественностью. Над погребением возвели, убранную боевыми орденами, бетонную стелу. Устремленная ввысь, героическая стела монолитно крепилась на широком плоском портале со ступенчатой окантовкой, что придавало памятнику классическую стройность и монументальность. Был в его силуэте, прочно стоявшем на вольной луганской земле, запечатленный порыв в поднебесье.

Так случилось, что братская могила не вписывалась в смелые проектные задумки прогрессивно настроенных, с позволения выразиться, советских зодчих. Просто никак не совмещалась с предполагаемым оптимизмом грядущего паркового ансамбля, выпячивалась, как прыщ на неудобном месте. У нас ведь всегда так: стоит затеять что-либо выдающееся, сразу же будто из-под земли вырастают препятствия, наваливаются непредвиденные сложности, только и выручает мужество партийных решений. Высокие обкомовские придурки, верные своей революционной закваске, не сморгнув глазом, круто поставили вопрос об исполнении санкции. В самом деле, какие могут быть сантименты в преддверии небывалой коммунистического благоденствия. Мог ли какой-нибудь другой народ, окромя нашего, сформулировать сакраментальное – "раз пошла такая пьянка, режь последний огурец". Памятник уничтожили ночью, тайком, стерли с лица земли совершенно неожиданным образом. Никому в голову не могло прийти, что в начале пятидесятых, фактически по свежей памяти, посмеют пройтись большевистским накатом. Кто же мог догадываться, что конечная, благородная цель не нуждается в беспокойном подборе и оправдании средств.

Жизнь человеческая – субстанция неожиданная, подчас жестокая, тут уж ничего не поделаешь. Один из первых уроков жестокости был преподан мне, несомненно, в те далекие дни. Дело в том, что наши ребячьи забавы в большинстве своем проходили на заброшенном церковном погосте. Там мы устраивали "войнушки", водили "казаков-разбойников". Мальчишки постарше рубали свинчаткой монету. А те, кто совсем постарше, и не только мальчишки, находили укрытие для недетских забав. Но никогда, в запале даже самых азартных игр, шалости живых не посягали на покой павших воинов. Об этом специально никто не договаривался, но территория памятника была для всех неприкасаемой. Разве только очень маленькие детки, да еще голуби, любили ранней весной потопать на теплом бетонном помосте, радостно давая знать усопшим, что все в порядке, жизнь в городе продолжается.

Помню, отлично помню странное волнение, когда с соседским дружком Володей Милявским отправился на разведку к предполагаемым руинам. Детская фантазия, возбужденная зловещими слухами о гибели памятника, тщетно силилась извлечь из собственного мизерного опыта возможную картину разгрома. Однако надо знать виртуозность исполнителей. Вандалы сработали молниеносно, словно под взмахом крыла бесноватого иллюзиониста. К нашему приходу на месте братской могилы не было ничего, не было и в помине никаких живописных развалин. Стояло ровное, стыдливо присыпанное песком пустое место. И вот это, парализующее воображение "ничего", на месте, как представлялось таинственном и героическом, сразило наповал наши неокрепшие души.

Тогда, после страшной войны, мы исключительно остро ощущали цену Победы. В полях еще ржавело не поднятое оружие, в городе стояли обожженные каркасы разбомбленных кирпичных домов. Еще не отгоревали вдовы и матери, еще не переставали надеяться и ждать, не принимая, не соглашаясь со списком потерь. Еще близким эхом слышится, как на этом именно месте наши отцы клянутся боевой верностью и обещают погибшим вечную память. Весь ужас переживаемого потрясения происходил от того, что проступивший обман не находил объяснения в нашем непорочном сознании. Акцию провели настолько нагло и бесцеремонно, что мозги отказывались верить в случившееся. Впрочем, удовлетворительного объяснения этому безумству нет в моей голове и поныне, если такое объяснение в принципе возможно, без привлечения специальных, очень патологических диагнозов.

Каждому понятно, что время лукаво. Скоротечен, неудержим образ мира сего. По прошествии жизни почти любого человека остается пустое место. Но какая-то разумная память, пусть не на века, пусть в пределах благодарности одного поколения, должна же быть. Иначе любые разговоры о гуманизме, о нравственности и морали превращается в обыкновенный фарс. Особенно, если учесть, что каждая человеческая судьба, любая доля – есть испытание жесточайшее, достойное всяческого уважения и сострадания. Можно только надеяться, что Господь с поклоном, самолично принимает в объятия преставившиеся души, чередой отходящие в мир иной. У Бога с людьми свои, конечно, счеты, мне же всегда хотелось попросить прощения у тех безымянных солдат, отдавших собственную молодую жизнь за мой неблагодарный город. Что и делаю, серьезно, с глубочайшим почтением и раскаянием.

На месте братской могилы, что имела неосторожность возникнуть на Красной площади в городе Луганске, как ни в чем не бывало поставили роскошный фонтан. Живоструйный такой, брызгообильный, щедро источающий спасительную прохладу знойными южными вечерами. В строительстве фонтана принимал участие и мой родной дядя. На своем неуклюжем автокране он устанавливал верхнюю чугунную чашу и центральное массивное жерло фонтана. Дядя Павел – фронтовик, орденоносец, кавалер солдатской "Славы", в самом широком смысле. Собственное боевое крещение он принял под Прохоровкой, в броневой машине, там же отведал с почином первое ранение. Последнее ранение настигло его в Чехословакии, с чем и закончил Отечественную войну. Для тех, кто очень интересуется военной проблематикой могу засвидетельствовать, что самым ярким фронтовым воспоминанием моего дяди были рассказы о том, как после взятие Праги, он со своим экипажем двое суток очищал танковые траки от человеческих кишок. Вот это и есть единственно честный, подлинный итог любой войны, в том числе и последней Мировой. Но вовсе не какие-то бредовые свершения наших великих гофмаршалов, умудрившихся потопить в кровищи собственного народа четверть обезумевшей Европы. Справедливости ради следует заметить, что дядя Павел не испытывал отвращения к войне. Вспоминая ратные дела, глаза его наполнялись весьма азартным блеском, как будто речь шла не об убийстве людей, а о потешных баталиях. Наблюдение жестокое, но оно относится не только к моему дяде, и в этом правда. Я знавал многих фронтовиков, которые навсегда сохранили в себе память о прошедшей войне, как самое дорогое и вожделенное напоминание, с тайным желанием заново прожить, вторично прокрутить это жуткое кино. В целом же, потрясения от тех страшных событий оказались настолько глубокими и непреодолимыми, что никто из всамделишных фронтовиков, до конца своих дней, не разучился видеть мир иначе как через призму военных воспоминаний.