Борис Дмитриев - Вам возвращаю ваш портрет Страница 66

Все большевики прекрасные теоретики, они точно знают, что такое справедливость, как хорошо, если всем поровну, чудесно, когда у всех все одинаково. Вот только собственную квартиру подавай на Кутузовском, в крайнем случае на Липках, пожрать со спецраспределителя, отдохнуть в отдельном санатории, в отдельной баньке, на кладбище и то – по отдельной программе. Для того, чтобы перекинуться от священника к коммунисту, не требуется больших усилий, достаточно только чуть-чуть, самую малость подправить на перископе резкость, и ты узришь, зачаруешься дивной картинкой буколического счастья. Универсального, всеобъемлющего, всеобщего счастья, в теоретическом воплощении сегодня и в практическом решении совсем скоро, в прекрасном светлом будущем. При этом всегда хочется масштабов, большого поля деятельности. В полном соответствии с шариковским правилом: "Чтобы все". Разве завернешь в какой-нибудь Грузии настоящий голодомор, с хорошим результативным выхлопом, где народу всего миллионишко, так, паршивенький голодоморчик. Ты подавай Поволжье, ты предоставь украинский чернозем, вот тогда пригубишь, отведаешь семинарской заквасочки.

Страна устала от Сталина, это было ясно по тому, как скоро забыла о нем. Буквально на следующий день после грандиозного прощания закипела новая жизнь. Уход отца народов удивительно органично совпал с пробуждением природы. Не припомню другой такой дружной, оглушительно животворной весны на Донбасе. Солнце куражилось, все ликовало кругом. Люди, птицы, любая живая истотина неожиданно обнаружили на себе Божие попечение. Ведь до этого даже мухам казалось, что они пребывают в послушании у кремлевского горца.

Но не только восторг, ведь и явная растерянность царила в стране. Одним чуялось время надежд, другими овладело беспокойство возможных разоблачений. А ну как возьмутся ворошить: кто в кого стрелял, кто на кого стучал, предавал, подличал? А то вдруг примутся пуще прежнего стучать, стрелять и подличать. Поди разберись в одночасье. Ясно, что кругом одна сволочь недобитая, после такого небывалого революционного шабаша почти все – потенциальные враги народа, только знать бы, кто в первую, кто во вторую голову.

Как всегда случается в мутном безвременье, на высоких подмостках закружилась мышиная возня. Стали выдвигаться скороспелые вожди-однодневки – некоторым образом булганины и маленковы. Шелкоперы, им еще невдомек, что суетливым нищим мало подают. Или, как говаривала одна шикарная дама, проводя инструктаж перед вечерним выходом своих девочек – главное, не суетитесь под клиентом. Потому что уже затаился, приготовился к решающему выходу настоящий маэстро. Лысый, пучеглазый, как сатана из мельничного омута, такой же вертлявый и вездесущий.

Но это там, в столице. А на местах новые веяния были заметны по всякого рода административным перетасовкам. Так, наш Краснолучский угольный комбинат для чего- то переименовали в "Ленинуголь", как будто Ильич был самым шустрым шахтерским проходчиком, и переместили в областной центр, по тем временам, дай бог памяти, наверное, в Ворошиловград. Потому что вскоре будет несколько раз то Луганск, то Ворошиловград. В зависимости от того, сукой был Климентий Ефремович, или доблестным красным конником. В действительности он был и тем и другим, единовременно, нераздельно, в полном соответствии с кремлевским уставом для торжественного стояния на мавзолейном подиуме.

В первую очередь на новое место жительства перебирался комбинатовский канцелярский арсенал. Рабочие вытаскивали и укладывали на грузовики двухтумбовые столы, шкафы, телефоны, гроссбухи и прочую служебную утварь. Доверху заставленные машины запускали двигатели и мчались по шоссейной дороге в волнующую меня даль. Я все время старательно пытался вообразить большой, по рассказам отца, город и красивый, многоэтажный наш будущий дом. Не все, конечно, сотрудники комбината были переведены в областной центр, да еще с предоставлением казенной квартиры. Папа изловчился дать кому следует в лапу, и Родина выделила ему прекрасную новую квартиру на Красной площади, в лучшей части города.

Я абсолютно уверен, что отец мой был очень полезным, по настоящему ценным работником. Его отличала необыкновенная организованность, он никогда ничего не делал на авось. Сомневаюсь, чтобы какой-нибудь англичанин или немец мог бы соперничать с моим папой в аккуратности, трудолюбии, обязательности, именно по этому я верю в мой народ, в его достойное, обязательно доблестное будущее. У папы не было высшего образования, к тому же он не был коммунистом, и даже в этой, по советским меркам абсолютно безнадежной ситуации, он умудрился продвинуться по служебной лестнице до весьма солидных чинов, до уровня руководителя областного масштаба. Прекрасно помню уговоры сослуживцев, на предмет плюнуть на все и положить в нагрудный карман заветный партийный билет, мандат – открывающий перспективу дальнейшего роста. Но для моего отца плюнуть на все означало, прежде всего, плюнуть на себя самого, а это было недопустимо ни при каких обстоятельствах.

Вот так и оказался я в мае пятьдесят третьего в роскошной, четырехкомнатной квартире на пятом этаже архитектурного сталинского дива. После краснолучских шахтерских пристанищ в новых апартаментах возникало ощущение стадиона. Недосягаемых высот потолки, гостиная в тридцать квадратных метров, огромная прихожая, необъятная кухня, удобства, кладовые, все для житейского благополучия, в самом лучшем виде было скомпоновано в нашем новоявленном царстве. О чем говорить, если даже люстры, самые настоящие, бронзовые с хрусталем, были предусмотрительно развешены и подключены строителями в каждой жилой комнате. Балконами, окнами квартира выходила на обе стороны украшенного карнизами и лепными консолями здания. На первых порах мы были просто не в состоянии заполнить квартиру. В одной из комнат, с выходом на балкон, устраивали на зиму хранилище антоновских яблок, капусты и картофеля. Хотя, конечно, во дворе имелся капитальный коллективный погреб для бочек с солениями и бутылей с томатным морсом, тогда еще не освоили умение городить консервации.

Для меня является вершиной русского литературного слога то место у Юрия Михайловича Лермонтова, где он описывает жилище Печорина и панораму Пятигорска. Помните ли? "Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту, синеет, как последняя туча рассеянной бури; на север подымается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее…".

Увы, увы. Открывавшаяся из наших окон панорама на фасадную сторону оказалась не столь живописной. Очень смущали взор заборы из многорядной колючей проволоки, сторожевые псы и вышки с автоматчиками под прожекторами. Прямо через дорогу, напротив нашего дома, ощетинилась колючкой лагерная зона, на которой жили и возводили "Дом техники" заключенные. Пронзительно удручающей проступала картина в ночи, когда по всему периметру зоны включали осветительную иллюминацию. Сырость, бесконечные ряды электропроводов, взрыхленная земля, шарящие лучи прожекторов и нескончаемый собачий лай. Сам вид лагеря, люди в серых бушлатах, вперебежку снующие между кучами делового материала и строительного мусора, постоянно напоминали жителям дома, что дорога в тюрьму никому не заказана. Что расстояние от их зыбкого благополучия до лагерного беспредела, как говорится, в два плевка, в прямом и переносном смысле. Все граждане страны, в то беспокойное время, пребывали в некотором промежуточном состоянии между волей и тюрьмой. Ни один человек, ложась на ночь в свою теплую постель, не мог быть уверен, что досматривать сновидения ему не придется на казенных нарах, даже пусть он трижды энкаведешник, супер Павлик Морозов, экстра-стукач. Потому, что сначала сажали тех, на кого стучали, потом тех, кто стучал, потом стучавших на стучащих и так по кругу без конца и края.

Есть одна характерная черта, особая примета сталинской эпохи. Когда в затравленной стране десятки миллионов людей томятся за решеткой, вовсе не означает, что оставшиеся на свободе счастливцы наблюдают эту экзотику со стороны. На самом деле оказывается, что сидим дружной компанией, все вместе. Общество функционирует как система сообщающихся сосудов. Лагеря, пропустившие через свое ненасытное чрево массу униженных и поруганных людей, вываливали на просторы Родины несметное количество бывших зэков, носителей тюремной "культуры", тюремной же "этики". Был преступлен некий критический рубеж, за которым общество оказалось не в состоянии переваривать весь этот гулаговский продукт и само начало неуклонно сползать в джунгли лагерного этноса. В следствие чего вся большущая страна советов превратилась в грандиозный "кичман". Не случайно любимой песней вождя оказалась уголовщина из лирики Утесова: "С одесского кичмана сбежали два уркана".