Борис Дмитриев - Вам возвращаю ваш портрет Страница 67

Первое, что я увидел, выйдя на балкон внутреннего двора нашего великолепного дома, оказалась стайка подростков, отчаянно бившихся у шлакоблочного забора. Они играли на деньги в "пристенок". Наверное, кто-то сжульничал, а может обидно проиграл, и в ход пустили самые убедительные аргументы. Дрались раньше много и часто, по всякому поводу. Дрались большие и малые, с энтузиазмом, до кровищи, не вызывая живого интереса у случайных прохожих.

Игры на деньги, в начале пятидесятых, приобрели настолько массовый характер, что вся денежная мелочь, бывшая в обращении, настолько оказалась изуродованной, что определять достоинство монет приходилось только по цвету и наружному их диаметру. Чаще всего денежные игры имели "битьевое" происхождение. Обыкновенно приходилось что-то швырять или ударять в стенку, монету ли, специальный биток, а потом приниматься вышибать стоящую на кону мелочь, колотить по ней, пока она не опрокинется с "орла" на "решку". Находились ловкачи, умудрявшиеся с одного битка опрокидывать целую стопку монет. Металлические деньги пасовали перед игровым азартом, они плющились, корежились, теряли привлекательный вид.

Стуканьем мелочи занималась по преимуществу голоштанная дворовая шпана, серьезные парни тоже играли на деньги, но делали это с толком, с достоинством. Если играли монетами, ставили заклады под "орла" или "решку". Здесь надо было держать ухо востро. В ход пускали особым образом заготовленные фортели. Брали две одинакового достоинства монеты, спиливали идентичные стороны и потом прочно склеивали. В результате получалась интересная денежка с двухсторонним "орлом" или двухсторонней "решкой". Шулера запускали в дело такие штучки в самый ответственный момент, когда игра выходила на заключительные ставки.

Хорошей известностью славилась игра в "чик или лишку". Это когда зажимается в ладони горстка мелочи и желающему предлагается отгадать, делится ли оказавшаяся сумма на двое, тогда будет "чик", если нет – будет "лишка". Но опять таки, в самый ответственный момент могла возникнуть волшебная копеечка, привязанная через рукав на тонкой леске. Она то и могла решить исход всей игры.

По настоящему солидные люди играли в "шмен". Здесь фигурировали бумажные банкноты, ставки делались на казначейских номерах. Закладывалась в руку купюра, и охотник выбирал половину порядковых цифр на банковском денежном номере. Названные цифры складывались, также складывались и оставшиеся. Выигрывал тот, чья сумма оказывалась большей. Знатные шулера обзаводились двухсторонними, поддельными купюрами, с различными банковскими номерами, когда при любом раскладе возникал необходимый перевес на той или иной стороне бумажной банкноты. Разумеется, если обнаруживался обман, зубы летели в разные стороны.

Еще в пятидесятых у дворовой шпаны пользовалась широкой популярностьюигра в "жосточку". Это аккуратноизготовленный воланчик из кусочка длинноворсового меха и свинцовой пяточки. Играющий, или, как его называли "маящийся", стремился максимально долго жонглировать ногой эту летающую штучку. У каждого был свой любимый, тщательно разглаживаемый, завернутый в тряпочку воланчик. Если дело происходило весной или осенью, никто не снимал с себя верхней одежды, ведь могли и упереть. Надо было приспособиться каким-то замысловатым образом перекосить на себе пальто, чтобы высвободить одну ногу и руку, дабы не путаться в полах и свободно подбрасывать щечкой стопы летающую жосточку. Жонглирование могло продолжаться довольно долго, на счет, со всевозможными канканами, аллюрами и переворотами. Успешней оказывался тот, кто был ловчее и выносливее.

Вся эта играющая в подворотнях на деньги молодежь была насквозь пропитана уголовной "героикой". Жесты, повадки, жаргон, песни, ужимки, наконец, манера носить одежду, способы курить, плевать, свистать – все было "фирменное", оттуда – с Печоры и Колымы. С другой стороны, в каждом сидела героика прошедшей войны, несомненно, патриотическая ее составляющая, обусловленная психологией победителей, но во многом и сопутствующая любой войне жестокость. Людям, прошедшим неслыханную кровавую баню, оказалось совсем непросто вернуться к нормальной, мирной жизни. Многие фронтовики ностальгировали по жажде острых ощущений, искали душевного риска, в избытке поставляемого войной. Это желание пройтись по лезвию ножа передавалось молодежи и, в сочетании с лагерной "героикой", подталкивала к криминальному самовыражению. Вот в таких непростых нравственно-этических общественных кондициях подрастало и утверждалось будущее нашей страны.

В это трудно поверить, но наиболее популярной, прямо- таки кумирообразной персоной моего детства оказывался не физик или лирик, это будет потом, в шестидесятых, а обыкновенный уголовный ватажок, хотя бы и удачливый карманный вор. Из этого никто не собирался делать большой тайны. Если карманник, то об этом знала вся улица, вся округа. Ему улыбались, перед ним заискивали, почти как перед нынешним банкиром. Солидные, уважаемые люди не гнушались знакомством с подобными ребятами.

Ничего, ничего не меняется в этом мире. Хотя и меняется. Тщательно вымытый, выбритый, стриженный под "бокс", в шелковой тенниске, в хромовых гармошкой сапогах, с финкой за голенищем при голубом кожаном отвороте, такой красавец не идет ни в какое сравнение с нынешним подловатым киллером, трусливо затихарившимся с оптическим карабином где-нибудь у чердачного окна. Тот мог спокойно, глядя противнику в глаза, засадить в бочину финский нож, обтереть его батистовым носовым платком, сплюнуть на поверженного со словами "душа с тебя вон" и не торопясь отправиться восвояси.

Выскажу мысль парадоксальную, но по моему глубокому убеждению: поколение молодежи, рожденное в тридцатых и сороковых, по своему потенциалу, было наиболее ярким и емким, из всех лет двадцатого века. Уникально крепкие духом, умны, сильны физически были те люди. Быть может революция, сталинские репрессии, а потом война каким-то образом мобилизовала генетические ресурсы и вызвали к жизни дополнительные резервные силы. И это не есть хорошо, потому что существует закон маятника.

Я все не перестаю удивляться: насколько изменяются внешние формы жизни в пределах памяти одного человека. Нет смысла утверждать, делается ли жизнь людей от времени лучше или хуже, но она очень существенно меняется, становится принципиально иной. Ведь надо только представить, что это я, современный человек, ходил с бабушкой Ксенией по улицам Луганска и собирал в ведро конский навоз, чтобы замешивать его с песком и глиной для обмазывания печки на нашей кухне. Газа не было, топили на пятом этаже дымоходный очаг дровами и углем. Таскать наверх из подвала топливо входило в мою ежедневную обязанность.

Городская жизнь обслуживалась по преимуществу гужевым транспортом. Хлебные будки, фуры груженные крем-содой и вермутом, пролетки – все держалось на лошадиной тяге. Какие "Феррари", какие "мобилки", что за компьютеры? Еженедельным моментом истины, венцом мироздания распахивался воскресный базар. Народищу, товару, барахла стекалось со всего света видимо-невидимо. Знахари, цыгане, ворожки, гадалки, ручные крысы, вещие совы, удавы, коты – все это умело предсказывать, утешать, исцелять, осчастливливать. Уличные фотографические салоны, с задниками под вставные морды. Воткнул рыло в дырку – и ты уже кавказский джигит, князь на горячем коне, воткнул в другое отверстие – летчик, а хочешь – витязь в тигровой шкуре. Красота, только бы не моргнуть, когда вылетит птичка. Там кричат: "Держи вора", там орут: "Есть холодная вода лучше пива и вина". Обыкновенную воду со льдом носили сорванцы в ведрах и продавали за пятак полную кружку. Ни тебе газов, ни тебе сиропов. И все это с неимоверно красными, задыхающимися от счастья, радостными физиономиями.

Однако заканчивалось лето пятьдесят третьего. Я перезнакомился, передружился с ребятами из нашего двора. Детей тогда в каждой семье водилось много, трое, четверо – обычное дело. Все перемешалось, ровесники, дети постарше, поменьше жили одной большой дворовой ватагой. Носились по улицам как угорелые, забывая о доме, о еде. Босиком, с утра до ночи, куролесили по всей округе, лазали по деревьям, подвалам, чердакам. Вечером, приходя домой, мыли ноги, едва доползали до коек и проваливались в детские воздушные сны.

Первого сентября мама собрала меня в школу. Скажу сразу: весь первый класс я простоял у доски, в роли провинившегося. Хотя учебный год завершил с похвальным листом. Плохую службу сыграло мое, оказавшееся некстати, умение бойко читать и писать. Когда все нормальные дети с каллиграфическим нажимом осваивали палочки и крючочки, я, от скуки, принимался дурачиться. Вертелся, гримасничал, всячески норовил обратить на себя внимание, чем подрывал образовательный процесс. Вот и сейчас пишу, вы думаете зачем? – по прежнему желаю обращать внимание. Моим первым педагогом оказалась пожилая учительница, преподававшая еще в дореволюционных гимназиях, лично видевшая самого Льва Николаевича, надеюсь понятно, что Толстого. Ее главное педагогическое кредо выражалось в стремлении любыми способами укротить первоклашку, привести мальца в смиренное состояние. Потом все становится легко и сподручно, как гарцевание на англизированной лошади. Я же был настолько упрям и непреклонен, что дело доходило до того, когда целый педсовет уговаривал меня попросить у Марии Сергеевны прощения, чтобы она уже больше никогда не ставила меня в угол. Увы, прощения я не просил.