Елена Чудинова - Декабрь без Рождества Страница 10

«Не думаю, Нелли. А что еще сказал дедушка о книге, Платон?»

«Что маменька знает, кто поможет ее найти».

«Ну конечно, — Филипп поднялся. — Мартен и Прасковья. Вот что, друг мой. Помолчим-ка немного, а после и вправду позавтракаем. Главное, постарайся сейчас хорошенько запомнить все, о чем говорил дедушка. Что захочешь, можешь рассказать матери и мне, но главное, все запомни сам. Да, и вот еще что. С нонешнего дня поминай дедушку де Роскофа так же, как и дедушку Сабурова. За упокой».

Так и осталось неизвестным, верно ль было предположение о дне смерти деда. Да и как можно было б проверить? Война не пересыхала, Франция казалась дальше иных планет. Одно только наверное знал Платон: с Антуаном де Роскофом он повидался взаправду, а как сие проистекло — так ли уж важно?

Ах, воротиться б в те годы, когда жив был отец, а сестра весела, когда мать их звалась Еленою Кирилловной! Что с того, что было их у Елены Кирилловны не пятеро-шестеро, как у людей, а только двое — брат да сестра! Вдвоем им было лучше, нежели иным и вдесятером. Маменька улыбалась, читая записки с просьбою о прощении за очередную шалость — записки, подписанные двойным «П»: Платон и Прасковья. Так уж они придумали подписываться, и в школе мальчик не враз отстал от привычки, которую не хотел никому разъяснять. Все, вычитываемое в книгах, Платон на свой лад растолковывал малютке. Панне это нравилось, хотя иной раз она и не спала со страху. Например, когда братец прочел о Сократовом демонии, что никогда не подучал его что-либо сделать, но часто отговаривал от того либо иного поступка. А где он прячется, сей невидимый собеседник? Может, носит он шапку-невидимку? Тогда почему его не слышат другие люди? А главное, есть ли демоний у каждого человека, либо был только у Сократа? Платон не хотел спасовать перед Сократом, а Панна не хотела уступить брату. Дети с неделю соревновались друг перед дружкой общением с внутренними собеседниками — покуда девочка не проснулась ночью от собственных крика и слез. Утром Филипп призвал сына в свой рабочий кабинет и, выявив обстоятельными расспросами суть происшедшего, долго и терпеливо растолковывал ему, что античный мыслитель аллегорически подразумевал всего лишь нравственное начало, заложенное в человеческой природе, иначе — совесть. В заключение папенька все же запер некоторые из книжных шкапов.

«Из-за тебя, Платошка, Сократ был для меня в ребячестве хуже Бабы-Яги, — смеялась потом Панна. — Не помнишь, поди, как ты тер в ступке „цикуту“, пил ее и начинал объяснять, какие члены у тебя холодеют? Знаешь, каков мне представлялся тогда Сократ-то твой? Горбатым карлою с черной, как у арапа, кожей! А пальцы у него были по три вершка длиною!»

Ах, Панечка-Панна, что за странная судьба тебе выпала!

Платон Филиппович вздрогнул всем телом и приподнялся в стременах: надолго ль убаюкали душу воспоминания?

Пустое, получаса не прошло.

Император взглянул на него, оборотясь через плечо. Угадывая значенье взгляда, Роскоф поспешил вдогон. Его сопровождало ощутимое недовольство двоих флигель-адъютантов, уязвленных тем, что представлялось им неожиданным фавором.

Знали б вы, бедняги, какая сенная лихорадка причиняема ему одним моим видом. Поравнявшись с молодыми людьми, Роскоф столь внимательно поглядел на них, что оба смешались. Но бог с вами, ревность ваша свидетельствует о том, что едва ль вы замышляете против жизни миропомазанника. Иначе б было вам все равно, быть ли в случае.

Ах, где ж ты, тот, кто мне так надобен? Едва ль ты едешь в сей синей карете, скромной, без гербов, но отменной работы. Карета принадлежит медику Вилие. Был он, правда, в числе убийц императора Павла, но Александру предан неимоверно. Нет, Вилие не предатель и даже не половинка предателя. Недурное mot, кстати сказать. Что же, в каком-то смысле половинка предателя также едет с нами, и даже, быть может, не одна. Половинкою предателя назовем того, кто сам не решится на измену, но может быть вовлечен в нее стечением внешних обстоятельств. Но таких половинок средь нас явственно больше одной, вот только, по счастью, даже десяток их не сложится в предателя целого. Человеческая арифметика отлична от школьной.

— А ты, Роскоф, поди, вторые сутки без сна? — спросил Император, когда Платон Филиппович приблизился.

— Третьи, Ваше Императорское Величество. — Роскоф позволил себе улыбнуться.

— Так оккупировал бы эскулапову карету на час-другой. Он один едет, право, Роскоф, отдохни.

Платон Филиппович сумел скрыть изумление, лицо его сохранило непроницаемое выраженье. Неужто он говорит искренне, даже без намеренья как-либо по секрету употребить сие время? А ведь похоже на то.

— Полноте, Государь, отдохну, как свернем на новую дорогу.

— Как знаешь. — Император промокнул чело платком. Белый батист немедля посерел, вобрав обильную испарину. — Не помню, Роскоф, сколько раз за эти дни мне вспадало в голову: а не зряшны ли такие усилия? — Приметив легкую тень раздражения, промелькнувшую в лице собеседника, Александр усмехнулся. — Ты неверно понял. Я нимало не сомневаюсь в том, что опасность велика, что измена проникла куда глубже, нежели можно было ожидать — только этим и объясняется мое неведенье. Эким же я выказал себя глупцом! Ждал беды от одного из двоих братьев, терзал обоих неясностью завещания, тщась тем обезопасить себя! А братья вышли чисты, пуще того, они в равной со мною опасности! Я устал, Роскоф. Право, мною владеет какое-то небывалое безразличие к собственной моей участи. Стоит ли мне беречься? Главное, сохранить молодость императорской фамилии — Николая, Мишу да Александра-малютку.

— Не тревожьте сердца понапрасну, Государь. Их стерегут втрое сильней, нежели вас.

— Ты отчаянный человек, Роскоф. — Император вновь вытащил из-за обшлага уже превратившийся в мокрую тряпицу платок. — Но благодарю тебя за полную правду.

— Ваше Величество, я отнюдь не говорил, что о вас радеют худо. — От нежданной сердечной откровенности Императора Роскоф смешался. — Положимся на волю Божию. Глядишь и воротимся назад прежде, чем установится зимний путь.

— И обыкновенною дорогой, — Александр улыбнулся было, но улыбка эта, не успев покинуть его уст, словно выцвела изнутри. Губы его побелели. — Смотри… Смотри же! Ты видишь… это?

Словно чья-то рука вывела по утреннему белесому небу резкий красный зигзаг. Нечто, похожее на размытую кляксу, венчающую сей росчерк, казалось, стояло неподвижно, но вместе с тем расстояние меж нею и окоемом уменьшалось.

— Комета… — Роскоф невольно залюбовался. — Экая отчетливая, дорого б дал покойный Эйлер, чтоб оказаться тут с подзорною трубой.

— Комета, — негромко повторил Император. — Знак судьбы. Знаешь, что она обозначает? Бедствие и горе.

Глава V

Между тем на Мойке, в дому Русско-Американской Компании, где квартировал управитель канцелярии оной Кондратий Рылеев, на движенье небесных тел никто внимания не обратил. Хотя и было кому: немалое собранье гостей досидело до утра. Гостиная являла собою баталию минувшей ночи. Табачный дым черными тучами плавал под потолком и был бы вовсе нестерпимым, когда бы кому-то ни пришло в голову растворить одно из окон. В сероватом утреннем свете все, отдыхавшие в креслах и на оттоманках, казались бледны до самого мертвенного состояния. Бокалы и пустые бутылки меж тем были уже вынесены, старый слуга-калмык разносил завтрак: водку, ржаной хлеб и квашеную капусту.

— Экая дрянь, а с похмелья хорошо идет, — молодой человек в штатском запустил в тарелку персты с изумительно отшлифованными розовыми ногтями. Был он еще безусым, с не тронутыми бритвою девичьими румяными щеками.

— Ничего не хорошо, — возразил стоявший у окна подпоручик, сморщился и опрокинул стопку. — Подобное подобным, а пили неплохое аи. А от такой закуски у меня индижестия в брюхе. Признайся, Кондрат, ты чай, из экономии всю эту народность у себя развел, а?

Названый Кондратом поморщился. Шуток он не любил и сам не шутил иначе, нежели написанием длинных сатир. Собою он был скорее недурен, только нос, рот и подбородок казались слишком невелики в сравнении с глазами и бровями.

— Не вкушая одну пищу с народом, не ощутишь настоящего с ним братского родства, — нравоучительно заметил он. — Иван, старая бестолочь, неужто нельзя было догадаться сперва проветрить?!

Последняя часть тирады относилась уже к калмыку, тут же заторопившемуся распахивать фортки в трех оставшихся окнах.

Спорить дальше об уместности предложенной снеди, равно как и о чем-либо другом, никто не захотел.

Все присутствовавшие были в некотором роде семья. Кто-то с кем-то и вправду состоял в родстве, кто-то соседствовал имениями, кто-то вместе учился либо прошел военные кампании, кто-то встречался в одной масонской ложе. Иной раз приходилось то и другое разом. Быть может, потому нынешнее времяпрепровождение представлялось большинству чем-то из совместных досугов.