Елена Чудинова - Декабрь без Рождества Страница 9

Нужды нет, и Цезарь был плешив, однако ж Александру Павловичу пролысина, которой не могла скрыть полностью даже треуголка, как-то уж очень не шла. Правильные черты лица, не подсвеченные величием, казались незначительны и мелки.

Или в сем впечатленье был повинен серый предрассветный сумрак, который мало кого красит? Бог весть. Да и время ли теперь рассуждать о физиогномике? Не время, Платон Роскоф. Никак не время.

— Так и представляю эту дыру, — вздохнул Император. — По главной улице свиньи бродят и на тротуарах отдыхать укладываются. Там, где они вообще есть, тротуары.

— В эдакой дыре, Ваше Величество, каждый человек на виду, а новый — вдвойне.

— Так что можно не страшиться никого. Кроме тех, разумеется, что приедут со мною вместе, — Александр Павлович горько усмехнулся.

— Девять из десяти, что предателя среди свитских нету, — твердо сказал Роскоф.

— Вспоминая арифметику ребяческую, следовательно, возможны два с половинкою предателя.

— Я не могу солгать Вашему Величеству, — лицо Роскофа странно напряглось. — Уповаю, что ни этих двух, ни половинки при вас теперь нету. Но вероятность вправду такова.

— Лучше б уж ты солгал немного, Роскоф, оно б покойнее было путешествовать.

— Меньше всего я теперь хотел бы вас успокоить, Государь.

— Твоя правда.

— Будут приложены все силы, чтоб отшельничество ваше не оказалось чрезмерно долгим, Ваше Величество. Но лучше пересидеть лишнего, пусть и скучая. Как только все нити заговора попадут в наши руки, вы будете безопасны.

— Так ты доверяешь своему Шервуду, Роскоф?

— Он не мой агент, но доверенный моего дяди, Сабурова, впрочем… — Роскоф удержал на языке бестактное замечание, что близким родственникам доверяешь иной раз больше, нежели самому себе. Воистину, при повешенном как-то не с руки говорить о веревке. — Впрочем, сие не существенно. Я полностью ему доверяю.

— Полностью нельзя доверять никому, — мрачно заметил венценосец. — Все люди — мерзавцы.

Роскоф промолчал. Ничего не выражающий прозрачный взор его столкнулся на мгновение со взором Александра. Император отвел глаза первым, с гримасою легкого разочарования.

«Хотел бы я знать, приказал бы ты немедля бросить меня в Алексеевский равелин, узнай вдруг, паче чаянья, то, чего тебе вовсе и не надобно знать? — думал Роскоф, пряча улыбку. — Вот бы встала пред тобою дилемма: с одной стороны, обидно было б тут же не заковать в кандалы. А с другой — превосходно ты понимаешь, что больше некому тебя защитить. Вот уж загадка, что бы перевесило — самолюбие или расчет? Только ставить подобных опытов над натурою твоей мы не будем».

Начинающийся день между тем наливался светом, потихоньку золотился, словно яблоки на ветвях плодового сада, что стоял по обеим сторонам от тракта. Далекий церковный купол заиграл с первыми алыми лучами, засеребрилась паутина на обочинах.

Экая особая жизненная сила таится в рассвете, воздух словно не вдыхаешь, а пьешь, столько свежести дарит каждый вдох! Все хорошее, что выпало в жизни, случалось с Платоном Филипповичем непременно в этот час, если, конечно, рассвет заставал его на ногах.

Незаметно приотстав от своего царственного собеседника, Роскоф позволил себе вместо отдыха, какового не получилось минувшей ночью, полюбоваться видами пробуждения природы. Приятно также и припомнить иные рассветы, хотя бы тот, весенний и самый давний в роскошном собрании воспоминаний.

В то утро ему было, сдается, не боле осьми годов. Изрядный любитель поколобродить ночью и поспать до полудня, он пробудился сам, без принуждения. Окно было с вечера растворено, поскольку отравляющая прелесть сельской жизни пора гнуса еще не наступила. Густые клочья тумана, окрашенные золотом, таяли на глазах. Еще немного, и обретут четкость размытые очертания кленовых ветвей, бесцеремонно норовящих влезть в горницу. Ветви казались еще голы: стояли те драгоценные первые майские дни, когда тепло почти по-летнему, проступает первая трава, но деревья еще не распустили почек. После будут еще заморозки, их принесут и черемуха, и дуб, но, опьянев от солнца и тепла, не веришь, что до лета еще далеко.

Платон улыбнулся рассвету и мыслям о прогулке после завтрака. Как же охота пересесть с круглобокого добряка-поньки на настоящую лошадь! Право, папенька вредничает! Стремена можно и подтянуть. Надобно ж выставить такое злое условье: сядешь на лошадь, когда поньку пора будет отдавать сестре. Это ж сто лет ждать!

«С хорошею улыбкой ты пробуждаешься, — негромко молвил кто-то, сидящий в изножье его кроватки. — Но больно скоро делаешься сердит».

Нет, это не был отец, как чуть было не показалось ему в первое мгновенье. Одетый скромней любого судейского, человек был много старше отца, сух и сед, с резкими морщинами, глубоко избороздившими лицо слишком волевое, чтоб казаться добрым. Однако теперь он улыбался, глядя на Платона.

«На что поспорим: догадаешься сразу кто я али нет? — спросил он».

«Дедушка!! — Платон подпрыгнул на тюфяке. — Дедушка де Роскоф!»

«Добро, — старик протянул жилистую руку и легко погладил мальчика по голове. — Я бы тоже признал тебя сразу, хоть бы и среди чужих. Мы оба с тобой похожи на одного и того же человека: он между нами как мост. Хороший ли ты сын, Платон? Помнишь ли, что никто, лучше отца, не знает твоей пользы?»

«Помню, — Платон покраснел. — Не всегда, но помню. Дедушка, как же случилось, что вы до нас добрались?! Везде ведь Буонапарте и война!»

«Война еще не везде, — невпопад, вослед каким-то своим мыслям, отозвался старик. — Это еще не пожар, но первые его языки. А я здесь потому, что завершил мою книгу, внук».

«Какую книгу? Интересную? Вы ее привезли нам?»

«К сожалению, этого я сделать не смог, — старик посмотрел на Платона, как смотрят на взрослого собеседника. — Но со временем ты прочтешь ее. Твоя мать знает, к кому обратиться за помощью, когда книга понадобится. А я рад, что труд мой подошел к концу. Вот и захотел повидаться с вами со всеми».

«Дедушка, а вы мне расскажете, как бивали санкюлотов?»

«Уж больно ты скор, меньшой де Роскоф, — дедушка Антуан поднялся. — Что тебе до вчерашних разбойников, на твой век достанет завтрашних».

«Дедушка, а вы к нам надолго? Навсегда?»

«Не надолго, внук, — с улыбкою обернулся в дверях старик. — Ну да сие тоже не суть важно».

Дверь затворилась, даже не скрипнув в петлях.

Казалось, Платон только на мгновение смежил веки, когда дед вышел из его горницы. Однако солнце за это мгновение успело подняться довольно высоко. Вот уж глупость — спать, когда происходят такие события!

На столике шла обыкновенная «война напитков»: серебряный кофейник и аглицкий фарфоровый чайник горделиво стояли визави. Без кофея не начинал дня папенька, между тем как маменька признавала только чай, каковой кушала без сливок и даже без сахару.

«Кого это сегодни не пришлось силой с постели стаскивать? — весело удивился отец, когда Платон сбежал вниз».

«Ты будешь с нами завтракать, Платошка? — спросила маменька, одетая во что-то светлое и легкое — впервой в этом году».

«Я буду завтракать с дедушкой! Он еще отдыхает, да? Дедушка ведь еще тоже не завтракал, я не вижу для него чашки!»

Сделалось вдруг очень тихо. В этой тишине звонко стукнула о фарфор ложечка, которую выронила маменька.

«Тебе что-то приснилось, Платон? — спросил наконец отец. Губы его дрожали».

Испуга родителей в свой черед напугала мальчика.

«Ничего мне не снилось! Да я и не спал… почти… после того как дедушка ко мне заходил».

«А… который дедушка, Платоша? — еле слышно шепнула маменька. — Дедушка Сабуров или дедушка де Роскоф?»

«Ну как мог ко мне заходить дедушка Сабуров, — Платон начал обижаться. — Он вить давно умер!»

Отец, быстро вышед из-за чайного столика, опустился на пол перед мальчиком и крепко притянул его к себе. Платон услышал, как сильно колотится отцовское сердце.

«Папенька, но где же дедушка? — Платон заплакал. — Где дедушка де Роскоф? Он же приехал нас повидать!»

«Нет, Платон, никто не приезжал. Все-таки тебе это приснилось».

«Дедушка зашел ко мне в комнату! — настаивал Платон сквозь слезы. — Верней, нет, он уже сидел на моей кровати, как я проснулся, а после вышел! Таковых снов не бывает! Он сказал, что здесь потому, что завершил книгу… какую-то книгу!»

«Филипп!! Вспомни, ты говорил когда-нибудь при Платоше о книге, о той, о „Бретонской Голгофе“? — воскликнула маменька».

«Я — нет, Нелли, а ты? — отец по-прежнему обнимал Платона, стоя перед мальчиком на коленях».

«И я — нет, — тихо сказала маменька. — Но может статься, Роман?»

«Не думаю, Нелли. А что еще сказал дедушка о книге, Платон?»

«Что маменька знает, кто поможет ее найти».