Эрнст Гофман - Эпизод из жизни трех друзей Страница 10

Александр без памяти смеялся юмористической выдумке старика.

— Так, значит, — молвил Марцелл, — это и была история, которую тогда рассказывал тайный советник, и, вероятно, то, что он читал, было твое эксцентрическое письмо?

— В этом нет сомнения, — отвечал Северин, — и хотя я теперь прекрасно вижу весь комизм моей затеи, хотя я знаю, что старик правильно сделал, и я благодарен ему за его сильно действующее лекарство, все же это приключение вызывает у меня и до сих пор глубокую досаду, и я все еще терпеть не могу гвоздики.

— Ну, — сказал Марцелл, — мы оба достаточно поплатились за свою глупость. Александр, который теперь-то, кажется, и влюблен в Паулину, когда мы уже преодолели эту любовь, был самым благоразумным из нас, не наделал никаких глупостей, и ему нечего рассказывать.

— Зато, — воскликнул Северин, — он может рассказать нам, как он женился.

— Ах, милый брат, — начал Александр, — что я могу вам рассказать о моек женитьбе? Я увидел ее, влюбился, и она стала моей невестой, моей женой. Тут только одно может иметь некоторую занимательность — как вела себя при этом моя покойная тетка.

— Ну, ну? — с любопытством спросили друзья.

— Вы помните, — продолжал Александр, — что я тогда с величайшей неохотой покинул Берлин и в особенности дом, где мне было так не по себе из-за жуткого наваждения. Дело было вот в чем. В одно ясное утро, после тревожно проведенной ночи, в течение которой то и дело раздавались шаги, на этот раз как будто даже направлявшиеся к дверям моего кабинета, я, усталый и сердитый, стою, наклонившись, у окна и смотрю, ни о чем не думая, на улицу, — вдруг в большом доме наискосок от меня отворяется окно, и из него выглядывает дивно хорошенькая девушка в изящном утреннем платье. Как ни понравилась мне Паулина, все же это личико мне показалось несравненно более привлекательным. Я неподвижно смотрел на нее, наконец она взглянула в мою сторону, заметила меня, я поклонился, и она ответила с невыразимой грацией. От девицы Анны я узнал, кто живет в доме напротив, и принял твердое решение — так или иначе познакомиться с семейством этой девушки и сблизиться с милым, прелестным существом, которым я был всецело очарован. Странно, что теперь, когда все мои мысли направлены были на девушку, когда я погрузился в сладкие сны о любви и о счастии, зловещий тетушкин призрак исчез. Девица Анна, с которой я обходился как можно ласковее, так что она совсем уже не дичилась, часто и много рассказывала об умершей; она была безутешна, что покойница, хоть и вела такую благочестивую, добродетельную жизнь, не находит покоя в могиле, и сваливала всю вину на злодея-жениха и на непреодолимую грусть, оставшуюся со дня злополучной свадьбы, когда жених не явился. Я с большой радостью объявил ей, что больше ничего не слышу.

— О господи, — плаксиво воскликнула она, — хоть скорей бы миновало Воздвиженье!

— А при чем тут Воздвиженье? — поспешил я спросить.

— О господи, — сказала девица Анна, — да ведь это и есть день злополучной свадьбы. Вы знаете, сударь, что покойница скончалась как раз третьего апреля. Хоронили ее через неделю. Все комнаты запечатали, кроме зала и кабинета, что рядом с ним. В этих покоях мне и пришлось жить, хотя сама не знаю, отчего мне здесь было тревожно и жутко. Едва забрезжило утро Воздвиженья, кто-то ледяной рукой провел у меня по лицу, и я совершенно ясно услышала голос покойницы, — она говорила: «Вставай, вставай, Анна. Пора меня наряжать, едет жених!» В испуге я соскочила с постели и быстро оделась. Все было тихо, и только из камина вырывалась струя ледяного воздуха. Мими не переставая скулила и повизгивала, и даже Ганс, — хоть это и вовсе не по-кошачьи, — громко стонал и от страха жался в углы. И вдруг будто стали открываться шкафы и комоды, зашелестели шелковые платья, и кто-то запел утреннюю песню. Ах, сударь, я все это ясно слышала, а не видела никого, страх совсем было одолел меня, но я стала на колени в углу и принялась усердно молиться. Теперь мне почудилось, как будто двигают столик, как будто ставят на него чашки и стаканы, и по комнате начали ходить! Я пошевельнуться не могла и — да что тут еще рассказывать! — слышала, как покойница расхаживает и стонет, и вздыхает, и молится, — так всякий год бывало в этот несчастный день, — пока часы не пробили десять; тогда я совсем ясно услышала слова: «Иди ложись, Анна! Кончено». Но тут я без чувств упала на пол, и только на другое утро домашние подняли меня; меня было не видать, они и подумали — не случилось ли чего со мной, и взломали запертую дверь. До сих пор я никому, кроме вас, сударь, не рассказывала, что со мной было в тот день.

— После того, что испытал я сам, я уже не мог сомневаться, что все происходило так, как рассказала девица Анна, и радовался, что не приехал раньше и что мне поэтому не пришлось пережить вместе с ней этот ужас — явление призрака. Именно теперь, когда я уже считал, что наваждение кончилось, когда в соседнем доме мне засияла сладкая надежда, я должен был уехать, и вот причина того уныния, в котором вы видели меня. Не прошло и шести месяцев, как я уже вышел в отставку и вернулся. Мне очень скоро удалось познакомиться с семьей моих соседей, и девушка, которая с первого же взгляда показалась мне такой очаровательной и милой, при более близком знакомстве становилась для меня все привлекательнее, и только в неразрывном союзе с ней могло расцвести для меня счастье жизни. Не знаю, отчего это я был твердо уверен, что она уже любит другого, но я укрепился в этой мысли, когда однажды речь зашла о каком-то молодом человеке и девушка, на глазах у которой блеснули слезы при упоминании о нем, быстро встала и поспешила удалиться. Несмотря на это, я продолжал держаться так же непринужденно и, хотя и не заговаривал с ней прямо о любви, все же в полной мере давал ей заметить ту искреннюю склонность, что привязывала меня к ней. Она, казалось, с каждым днем все более благоволила ко мне, с милой простотой принимала все знаки моего внимания, выражавшиеся в тысяче всяких мелочей, приятных для нее.

— Никогда, — прервал в этом месте Марцелл повествующего Александра, — никогда не ожидал я таких вещей от этого неловкого человека; он духовидец и в то же время изысканный любезник; но, слушая его рассказ, я ему верю и так и представляю себе, как он носится по всем лавкам, чтобы раздобыть какую-нибудь модную новинку, или как он, запыхавшись, вбегает к Буше и требует, чтобы самый лучший куст роз или гвоздики…

— Молчать об этих проклятых цветах! — воскликнул Северин, и Александр продолжал свой рассказ:

— Не подумайте, что я имел неловкость явиться в дом с драгоценными подарками; правильное внутреннее чутье вскоре подсказало мне, что в ее доме это не принято; зато я брал с собой разные как будто бы незначащие безделушки, и, когда я приходил, в кармане у меня всегда был или узор для вышивания, который ей хотелось иметь, или новый романс, или еще не прочитанный альманах и тому подобное. Если я не заходил хоть на полчасика, о моем отсутствии жалели. Словом, зачем утомлять вас таким обстоятельным рассказом, — мои отношения к этой девушке перешли в ту милую дружбу, которая ведет к откровенному признанию в любви и к свадьбе. Мне хотелось рассеять и последнее облако, поэтому однажды в задушевной беседе я прямо сказал о сложившемся у меня представлении, будто она уже влюблена или, по крайней мере, была влюблена, и упомянул обо всех обстоятельствах, дававших пищу этой догадке, а главное — заговорил о том молодом человеке, напоминание о котором вызвало у ней слезы.

— Признаюсь вам, — сказала девушка, — что более долгое общение с этим человеком, который неожиданно появился в нашем доме, могло бы нарушить мое спокойствие, и даже я чувствовала, как во мне зарождается сильное влечение к нему, а поэтому я и до сих пор без глубокого сострадания и без слез не могу подумать о несчастье, отдалившем его навеки от меня.

— О несчастье, которое изгнало его из вашего дома? — спросил я с любопытством.

— Да, — начала рассказывать девушка, — никогда не встречала я человека, более способного привлекать к себе живостью разговора, умом, характером, решительно всем, но я не могла отрицать, что он, как все время утверждал мой отец, постоянно находится в каком-то особенно восторженном состоянии. Я приписывала это каким-нибудь глубоким потрясениям, причинам, скрытым от нас, — может быть, войне, в которой он участвовал, — отец же просто-напросто — употреблению спиртных напитков. Я была права, это подтвердилось впоследствии. Однажды он застал меня одну и оказался в таком душевном состоянии, которое я сперва приняла за выражение самой страстной любви, но потом, когда он, словно охваченный ознобом, дрожа всем телом, с какими-то нечленораздельными звуками унесся прочь, сочла за сумасшествие. Так оно и было. Как-то раз он случайно назвал улицу, где жил, и номер дома, который мне запомнился. Когда его отсутствие продлилось уже несколько недель, отец послал к нему: хозяйка или, вернее, дворник, обычно прислуживавший жильцам меблированных комнат и как раз встретившийся нашему лакею, сообщил на его вопрос, что молодой человек давно сошел с ума и посажен в сумасшедший дом. Помешался он, должно быть, на лотерее, так как воображает себя королем Амбы!