Эрнст Гофман - Эпизод из жизни трех друзей Страница 9

Паулина снова засмеялась, меня же обдало холодом, потом бросило в жар, и внутри меня словно какой-то голос восклицал: «Пустая, глупая, противная щеголиха!»

— Ого, это уж слишком грубо, да и неверно, — прервал рассказчика рассерженный Александр, — но дальше, дальше! — уже спокойнее прибавил он.

— Не могу описать, — продолжал Марцелл, — не могу описать вам мое чувство. Я пробудился от сна, в котором меня дразнил какой-то злобный дух, я узнал, что никогда не любил Паулину и что наваждение, которое с такой силой владело мною, было невыразимо нелепый самообман. Я был почти не в силах вымолвить слово, всем телом дрожал от досады, и когда испуганная Паулина спросила, что со мною, я сослался на внезапное недомогание, которое нельзя запускать, и унесся прочь, словно затравленный зверь. Как раз когда я проходил Жандармской площадью, отряд волонтеров готовился выступить в поход, и тут мне стало ясно, что я должен сделать, чтобы успокоиться и забыть досадную историю. Вместо того чтобы идти домой, я сразу же побежал в военную канцелярию и снова определился на службу. Через два часа все было сделано, я побежал домой, надел мундир, уложил свою походную сумку, взял саблю и ружье и пошел к хозяйке, чтобы отдать ей на сохранение свой сундук. Пока я с нею разговаривал, на лестнице послышался разговор.

— Ах, теперь они его заберут, — сказала хозяйка и отворила дверь.

Тут я увидел сумасшедшего Неттельмана и двух человек, вместе с которыми он спускался по лестнице. На голову он надел высокую корону из золоченой бумаги, а в руке нес, вместо скипетра, длинную линейку с насаженным на нее золотым яблоком.

— Он теперь опять стал королем Амбоины, — шепнула хозяйка, — и за последнее время натворил таких чудес, что брату пришлось отправить его в сумасшедший дом.

Проходя мимо, Неттельман узнал меня, с благосклонно гордым видом улыбнулся мне и молвил:

— Теперь, когда болгары разбиты моим полководцем, бывшим капитаном Тельгеймом[15], я возвращаюсь в свое успокоенное государство.

Хотя я вовсе не собирался говорить, он прибавил, замахав рукою:

— Хорошо, хорошо, знаю, что ты хочешь сказать, дорогой мой! Не нужно, я был доволен тобою, мне это было приятно! Возьми эту безделицу как знак моей милости и привязанности к тебе!

С этими словами он сунул мне в руку несколько гвоздичек, которые вытащил из жилетного кармана. Тут провожатые усадили его в подъехавшую карету. Когда она тронулась, слезы выступили у меня на глазах.

— Возвращайтесь в наш город здоровым, счастливым и с победой, — сказала хозяйка и с искренним чувством потрясла мою руку.

С горестными чувствами, с тревогой пустился я в ночной путь и скоро догнал отряд, распевавший веселые военные песни.

— Так ты уверен, брат, — спросил Александр, — что твоя любовь к Паулине была самообман?

— Уверен, как в том, что существую, — ответил Марцелл, — и если ты призовешь на помощь познание человеческого сердца, то обнаружишь, что иначе была бы невозможна та внезапная перемена, которая произошла в моих чувствах, когда я узнал, что у меня нет соперника. Впрочем, теперь я люблю на самом деле, и хотя я так смеялся над твоими брачными узами, Александр, потому что — только не сердись на меня — слишком уж забавным кажешься ты мне в роли pater familias[16], я и сам надеюсь вскоре жениться на прелестной девушке, которая живет в стране более прекрасной, чем наша.

— В самом деле, — воскликнул обрадованный Александр, — в самом деле? О милый, любезный брат! — Он с жаром обнял Марцелла.

— Ну вот, посмотрите, — сказал Северин, — как он радуется, что другой подражает ему в его проказах. Нет, что до меня, то мысль о браке вселяет в меня зловещий страх. Но давайте, потешу вас и я — расскажу вам свою историю с девицей Паулиной.

— Что у тебя было с Паулиной? — сердито спросил Александр.

— Немного что было, — ответил Северин, — по сравнению с обстоятельной историей Марцелла, с его психологическими рассуждениями и наблюдениями, моя история — жалкая ничтожная повестушка. Вы знаете, что два года тому назад я находился в весьма странном расположении духа. Наверно, все дело было в моем болезненном состоянии, которое превратило меня в самого чувствительного из духовидцев. Я плавал по бездонному морю предчувствий и снов. Мне казалось, что я, подобно персидскому магу, понимаю пение птиц, в шелесте леса мне слышались то утешающие, то предостерегающие голоса, я видел, как ношусь в облаках. И вот случилось, что однажды, сидя на скамейке из моха в глухой отдаленной части Тиргаргена, я погрузился в состояние, которое могу сравнить только с тем странным забытьем, что обычно предшествует сну. Мне чудилось, будто на меня вдруг повеяло ароматом роз, но между тем я скоро понял, что этот аромат — прелестное существо, которое я давно уже, хоть и бессознательно, люблю глубокой, жгучей любовью. Я хотел увидеть ее своими телесными очами, но вот как будто большая темно-красная гвоздика легла мне на лоб, и запах ее, словно пылающими лучами развеяв благоухание розы, одурманил меня, и меня охватило горько-мучительное чувство, готовое перейти в жалобные звуки. По лесу носился такой звук, словно вечерний ветер легкими крылами коснулся Эоловой арфы и разрушил чары, которыми окованы были ее дремавшие струны, но это не были мои стоны, это был голос того существа, которому, так же как и мне, гвоздика несла смерть. С вашего разрешения я не стану превращать мою грезу в индийский миф и расцвечивать ее, но как бы то ни было — роза и гвоздика стали для меня жизнью и смертью, и все мое безумие, которому тогда, два года тому назад, я давал волю, происходило главным образом оттого, что в небесном создании, которое сидело там напротив и которое, как оказывается, воплощается в образе девицы Паулины Аслинг, я как будто узнал существо, родившееся из легчайшего аромата розы, чья любовная страсть открылась мне. Вы помните, что я расстался с вами еще в Тиргартене, торопясь домой, но совершенно отчетливое и определенное предчувствие говорило мне, что если я ускорю шаг и побегу к Лейпцигским воротам, а там направлюсь по Унтер-ден-Линден, то в конце улицы или около дворца настигну семейство красавицы, передвигавшееся очень медленно. И вот я понесся и, правда, не на том месте, где предполагал, а на Брайтештрассе, куда попал случайно, увидел все семейство, шедшее впереди меня, увидел чарующий образ. Я следовал издали и таким образом в тот же вечер уже узнал, где живет возлюбленная. Вы, наверно, будете громко смеяться, когда узнаете, что на Грюнштрассе, да, да, на Грюнштрассе мне чудился таинственный аромат гвоздик и роз.

Да, так далеко зашел я в своем безумии! В остальном я вел себя совершенно так, как влюбленный мальчик, который, вопреки лесному уставу, губит прекраснейшие деревья, вырезывая на них вензеля, заворачивает во множество бумажек лепесток засохшего цветка, упавшего из рук возлюбленной, носит его на груди и так далее. То есть я, как обычно водится, начал с того, что стал по двенадцать, пятнадцать или двадцать раз в день пробегать мимо ее дома, и если она стояла у окна, то, не кланяясь, вперял в нее неподвижные взгляды, которые, должно быть, казались довольно странными. Она меня заметила, и бог знает, как это я вообразил, будто она понимает меня, даже сознает то психическое влияние, которое на меня оказывает, являясь в аромате цветка, и знает, что я для нее — тот, на кого враждебная гвоздика набросила темное покрывало, когда, полный пламенного желания, он стремился обнять свою милую, сверкнувшую для него звездой любви. В тот же день я сел писать ей письмо. Я рассказал ей о моем видении, о том, как я затем встретил ее в Ресторации Вебера и признал в ней грезившийся мне образ, написал, что она, как я знаю, должна полюбить, но что на пути ее встала некая опасность, угрожающая этой любви. И — писал я ей — может быть, вовсе не мечта, что и она в сонной грезе узнала о родстве наших душ, о нашей любви, но, возможно, только мое видение впервые открыло ей то, что глубоко таилось в ее собственной душе. Однако, чтобы дать этому чувству счастливую, радостную жизнь, чтобы сам я со свободной душой мог приблизиться к ней, я умолял ее явиться завтра в двенадцатом часу у окна и в ознаменование нашей любви и нашего счастья приколоть к груди несколько роз, только что распустившихся. Но если она поддалась враждебному обману и безвозвратно увлечена другим, если мои стремления безнадежны и она отвергает меня, то пусть вместо роз она приколет гвоздики. Письмо это было дикое, бессмысленное произведение, — нетрудно себе представить. Я послал его с таким надежным человеком, что мог не сомневаться, будет ли оно доставлено. Полный глубокой тоски и тревоги, иду я на другой день по Грюнштрассе, приближаюсь к дому тайного советника, вижу белую фигуру у окна, сердце бьется у меня так, словно хочет вырваться из груди, я уже стою перед самым домом, тут старик — а белая фигура это он и был — отворяет окно, — на нем высокий белый ночной колпак с огромным букетом гвоздики, — он очень приветливо кивает головой, так что цветы как-то странно раскачиваются и дрожат, со сладкой улыбкой посылает мне воздушные поцелуи. В эту минуту я замечаю и Паулину, которая украдкой выглядывает из-за занавески. Она хохочет — хохочет! Я стою неподвижно, точно околдованный, но тут бросаюсь бежать, бегу, как безумный! Ну вот, остальное вы можете себе представить? И не сомневаетесь в том, что эта коварная шутка совершенно исцелила меня? Но стыд не давал мне покоя. Так же как впоследствии Марцелл, я тогда же отправился в армию, и только злой судьбе угодно было, чтобы мы ни разу не встретились.