Эрнст Гофман - Эпизод из жизни трех друзей Страница 8

— Я уже имел счастье видеть вас, сударыня!

Тут разговор принял отрадный оборот. Паулина молвила:

— Я, право же, не знала…

— Всего несколько дней тому назад… Чудесное дыхание весны веяло над землею и радовало сердце, я с двумя моими самыми близкими друзьями справлял праздник встречи после долгой разлуки!

— Это, наверно, было очень мило!

— Я видел вас, сударыня!

— Право?.. Ах! это было, наверно, в Тиргартене!

— В Духов день, в Ресторации Вебера!

— Да, да, совершенно верно, я была там с родителями! Было много народу, я очень веселилась, но вас я не видала!

Прежняя неловкость опять со всею силой завладела мною, и я уже готов был сказать какую-нибудь чрезвычайную пошлость, как вдруг вошел тайный советник, которому Паулина, полная радости, сразу же и объявила, что у меня письмо от кузена. Старик в восторге воскликнул:

— Как! Письмо от Леопольда! Он жив? Как его рана? Когда он сможет приехать?

И с этими словами он взял меня за отворот сюртука и повел к себе в комнату. Паулина последовала за нами, он велел подать завтрак, не переставая задавал вопросы. Словом, мне довелось пробыть у него целых два часа, когда же наконец пришло время расстаться, — минута, внушавшая мне все большую тоску, ибо Паулина сидела совсем рядом со мной и все время детски непринужденно смотрела мне в глаза, — старик горячо обнял меня и пригласил заходить, когда я только пожелаю, — лучше всего в часы, когда у них пьют чай. И вот, как это нередко случается в сражении, я попал в самый огонь. Если бы я стал описывать вам мои муки, рассказывать, как часто, во власти непобедимых чар, я спешил к этому дому, казавшемуся мне столь гибельным, уже брался за ручку двери, выпускал ее и бросался назад, возвращался снова, бродил вокруг дома и затем с каким-то отчаянием устремлялся в него, подобно бабочке, что не может отстать от пламени свечи и погибает добровольной смертью, — право ж, вы бы рассмеялись: ведь вы ждете признания, что я самым жалким образом обманывал себя сам. Посещая почти каждый вечер тайного советника, я находил там довольно многолюдное общество, и должен сказать, что нигде не чувствовал я себя более приятно, чем там, несмотря на то, что, играя по отношению к самому себе роль злого духа, я мысленно давал себе пинки и кричал себе прямо в уши: «Ведь ты несчастен в любви! Ведь ты погибший человек!» Домой я возвращался каждый раз все более влюбленный и все более несчастный. По веселому непринужденному поведению Паулины я вскоре же увидел, что о какой бы то ни было несчастной любви здесь нет и речи, а некоторые намеки гостей ясно указывали на то, что она помолвлена и скоро выйдет замуж. В кругу гостей тайного советника царило вообще чудесное добродушие, веселье, которое он сам, любезный, еще полный сил весельчак, умел пробуждать самым непринужденным образом. Часто повод к смеху давали шутки, как будто имевшие более глубокий смысл, но так как они относились к определенным личностям, а мне, как непосвященному, ничего не говорили, их старались прекратить. Так, я вспоминаю, что однажды, придя в этот дом поздно вечером, после длительных колебаний, я увидел старика и Паулину, которые стояли в углу, окруженные молодыми девушками. Старик читал что-то вслух, а когда он кончил, раздался громкий смех. К моему удивлению, он держал в руке большой, украшенный огромным букетом гвоздики белый ночной колпак, потом, произнеся несколько слов, надел его и стал как-то странно покачивать головою, а все снова разразились громким смехом.

— Черт возьми! Черт возьми! — воскликнул Северин, с силой ударив себя по лбу.

— Что с тобой? Что с тобою, брат? — озабоченно воскликнули друзья.

— Ничего, ничего… решительно ничего! Ты только продолжай, любезный брат!.. Об этом потом, потом! Продолжай!

Так ответил Северин, горько усмехаясь про себя, и Марцелл продолжил свой рассказ.

— Вскоре старик очень полюбил меня, оттого ли, что я был дружен с его племянником, оттого ли, что моя всегдашняя восторженность и вся манера держаться придавали особый интерес и моим разговорам и мне самому, но уж надо было бы быть совершенно слепым, чтобы не заметить, что и Паулина исключительно отличает меня перед другими молодыми людьми, окружавшими ее.

— В самом деле? — огорченно спросил Александр.

— Да, в самом деле так, — продолжал Марцелл, — да я и должен был сблизиться с нею: как всякая умная девушка, она при своей чуткости не могла не чувствовать во всем, что я ни говорил, во всем, что я ни делал, полнозвучного гимна ее волшебной прелести, не могла не чувствовать того пламенного, того глубочайшего обожания, которым я окружал все ее существо. Часто, сама о том не думая, она оставляла свою руку в моей, на легкие мои пожатия отвечала тем же, и даже однажды, когда в порыве веселья девушки начали кружиться под звуки старого фортепьяно, я обнял ее и помчался с нею, чувствуя жгучий трепет ее груди и ее нежное дыхание, обвевавшее мне щеки. Я был вне себя! Огнем пылали мои губы… Я поцеловал ее!

— Черт возьми! — закричал Александр, вскочил, точно одержимый, и схватился за волосы.

— Стыдись, стыдись, женатый человек! — сказал Северин, усадив его на стул. — Черт меня побери, если ты по-прежнему не влюблен в Паулину. Стыдись, стыдись, женатый человек, бедный, ярмом угнетенный супруг.

— Ну, рассказывай же дальше, — безутешно молвил Александр, — я уж вижу, что тут еще будут приятные вещи.

— По всему этому, — продолжал Марцелл, — вы можете себе представить мое состояние. Тысячи мук — так мне казалось — терзали меня, я решил подняться до высочайшего героизма — разом осушить губительный отравленный кубок, а потом вдали от возлюбленной испустить последний вздох. Другими словами, я хотел признаться ей в любви, а потом не встречаться с нею — по крайней мере до дня ее свадьбы, а в этот день, как написано во многих книгах, притаиться за церковной колонной, наблюдая обряд венчания, и после злополучного «да» с великим шумом, во весь рост растянуться на полу, заставить сострадательных горожан вынести меня на улицу и т. д. Совершенно поглощенный этими мыслями, совершенно обезумев, побежал я в один прекрасный день, раньше обыкновенного, в дом тайного советника. Паулину я застаю одну в комнате, и не успела она еще как следует испугаться моего расстроенного вида, как я бросаюсь к ее ногам, схватываю ее руку, прижимаю к своей груди, признаюсь ей, что люблю ее до безумия, и, проливая потоки слез, называю себя несчастнейшим, осужденным на горькую смерть человеком, ибо она не может быть моей, ибо рука ее и сердце уже раньше отданы счастливому сопернику. Паулина дала мне перебеситься, подняла меня с колен, с прелестной улыбкой заставила меня сесть рядом с собой на софу и спросила трогательно-нежным голосом:

— Что с вами, милый, милый Марцелл? Успокойтесь, успокойтесь, вы в таком состоянии, что мне страшно за вас!

Я повторил, правда более связно, то, что уже сказал, — тогда Паулина вымолвила:

— Но как же это вам пришло в голову, что я уже люблю и что я уже даже невеста? Ничего этого нет, могу вас уверить.

Тогда я возразил, что с первой же минуты, как только увидел ее, я твердо убежден был в том, что она любит, она же все настойчивее стала просить меня объясниться более Определенно, и я вполне чистосердечно рассказал ей всю эту славную историю, что разыгралась в Духов день в Ресторации Вебера. Едва я кончил рассказывать, Паулина вскакивает и с громким смехом начинает носиться по комнате, восклицая:

— Нет, это уж чересчур! — Нет, такие бредни! — Такие фантазии! — Нет, это уж чересчур!

Я сижу, совершенно растерявшись; Паулина снова подходит ко мне, берет за обе руки, трясет их, словно стараясь пробудить меня от глубокого сна.

— Ну, слушайте хорошенько, — начинает она, едва сдерживая смех, — молодой человек, который, как вы думали, принес любовную записку, был приказчик из лавки Брамигка, а записка, поданная им, была от самого господина Брамигка. Этот услужливейший, милейший в мире человек обещал мне выписать очаровательнейшую парижскую шляпку, фасон которой я видела, и сообщить мне, когда ее доставят. На следующий день после того, как вы меня видели у Вебера, я как раз и собиралась надеть ее, чтобы ехать на «музыкальный чай», — вы ведь знаете, так называются здесь вечера, на которых чай пьют ради пения и пением занимаются ради чая. Шляпку действительно прислали, но по вине упаковщика она была получена в таком негодном виде, что до полной переделки ее нельзя было надеть. Это и была роковая новость, из-за которой я заплакала. Я вовсе не хотела, чтобы отец это видел, но ему вскоре же удалось выпытать причину моей глубокой грусти, и он высмеял меня. А что в таких случаях у меня привычка — прижимать к щеке платок, это вы уже давно заметили.

Паулина снова засмеялась, меня же обдало холодом, потом бросило в жар, и внутри меня словно какой-то голос восклицал: «Пустая, глупая, противная щеголиха!»