Коллектив авторов - Железная земля: Фантастика русской эмиграции. Том I Страница 17

Россия, только что из ССС-эрии воскресшая свободною страною, еще не залечившая вчерашних ран, вся полуисте- кавшая кровью, опять выдержала на себе эти страшные удары. Она вторично спасла не признававший ее Запад. Спасла, обливаясь кровью, в таких ужасах, о которых мы не имеем понятия. Но народ, создавший Толстого, Достоевско

го и Пушкина, умереть не мог. Когда красные факелы побед и поражений были вырваны из наших рук, на почти обезлюдевшем просторе загорелись кроткие светочи, и по озаренным ими дорогам пошли к общему счастью мира, свободы и братства недавние враги. Мы теперь только в музеях видим мрачные орудия истребления. Там в стали и железе, переданные нам прошлыми веками — остатки тогдашней жизни. Вы помните, как впервые на мировом конгрессе в благородной чешской Праге — в этом географическом центре Европы — представители всех измученных народов постановили единогласно: «каждого отныне, кто изобретает новое орудие для истребления человечества, сажать до смерти в сумасшедший дом, как опасного и помешанного врага всех племен земли». На следующем конгрессе в Пекине были выработаны международные суды и положены начала тому добру и правде, которым учил Лев Толстой. А через два века и суды не понадобились. Завоевание человеком воздуха и таинственных сил природы, когда войны отошли в злую старь, сгладило разницу между расами, границы государств остались только на древних картах, и мы теперь, памятуя Величайшего из Великих первомученика Христа, завещавшего: «несть ни эллина, ни иудея», работаем заодно — как братья на общей Господней отцовской ниве.

Пятьсот лет назад бежавший от неправды и нестроения Лев Толстой в мучительном искании вечной любви умер в жалком и бедном селении. В те времена память дорогих народу мертвецов современники молчаливо чтили вставанием.

Человечество! На экране перед тобой последний образ великого, угадавшего наш век за пять столетий вперед. Встань и ты перед этим пророком в благоговейном безмолвии. Да не погаснет память о его жизни и подвиге, пока будут стоять земля и мыслить народы!

И все человечество от полюса до полюса встало, поднялось перед изображением кротко смотревшего из–под нависших седых бровей учителя.

Прага, сентябрь 1928 г.

В. Немирович — Данченко

ЖЕЛЕЗНАЯ ЗЕМЛЯ

Фантастическая повесть

I

В громадной, как ангар, лаборатории все было залито желтым светом. Солнце на закате смотрело в большие окна. Дробилось слепящими бликами, радужными звездами; струилось огнисто на стекле реторт, колб, странных флако- новь, на меди и стали причудливых аппаратов, сверкало в бездонной глубине вогнутых зеркал. За черной решеткой настоящее пламя, нагревавшее яйцевидной формы котел с отводящими в разные стороны трубками, казалось и тусклым и бледным. В котле хрипело и булькало, в трубках свистел пар и из них, ритмически ухая, клубами выскакивал, осаждаясь, как пот, в полированных колпаках. Из асбестового очага рядом густо подымался зеленоватый дым в хрустальные приемники и последнее лучи умирали в нем хризалидовой смертью. Посреди этой залы чернела какая- то неразбериха вороненой стали с отлакированными в красное рычагами и белыми рукоятями, с неуклюжим, как паук, пузом, откуда грозило длинное дуло. По стенам висели таблицы цифр и формул, рисунки непонятных моделей. А в углу прислонилась толстая железная доска, которую проело что–то, как гусеница липовый лист.

— Где прикажете чай готовить?

Бородатый парень в порыжевшей кожаной куртке в приотворенную дверь отыскивал кого–то и, найдя, повторил вопрос.

— Чай?.. в саду… Погодите!

Инженер Алехин оторвался от прибора с трубками, в которых то подымалась, то опускалась по отмеченным делениям черная жидкость. Лицо его и руки были в заструпившихся, заживавших ожогах. Пристальные глаза из–под сурово ощетинившихся бровей остановились на лежавшей около записи. Вычеркнул что–то, пометил другое.

— Сергеев, вы где?

— Слушаю.

— Я сам распоряжусь там. А вы пока — здесь. Присмотрите за аккумуляторами, как вчера. В номер два подбавьте бензина, когда сгорит. Скоро вернусь.

Устало выпрямился. Вытянул и согнул руки. В пояснице заломило.

Потер ее.

— Где Юлия Александровна?

— У большого кипариса, в саду.

— А Митя?

— В оранжереях со студентом.

Алехин прошел длинную аллею.

Все тонуло в огнистом блеске. На золотом полыме черные, гигантские, царственные кипарисы. Четкие, молитвенные. Там, где они, все как храм. Солнце на уходе коснулось тонкого облачка и оно затлело, прошитое золотою пряжей. Небо было чисто. На востоке ранняя звезда улыбалась, бриллиантовая в порозовевшей лазури. Густо дышали туберозы. Откуда–то скороговорка фонтана.

— Юю!.. Где ты?

В стороне ответная рулада. Звонкое, сильное меццо–сопрано. И только этого и ждавший, опрометью понесся навстречу шпиц. В отцветавших каштанах и орешнике неистово, громко будто наперебой трещали цикады.

На низкой октаве влюбленно завопила жаба.

— Устал?

— Да.

— Нельзя так. Посмотри, на что ты похож.

Мягкая, нежная ладонь ласково легла ему на голову.

— У меня душа не на месте. Весь в ожогах. Не дай Бог.

— Кончаю… Еще немного. Сегодня последний опыт.

Долго целовал ее руку. Сел рядом, обнял ее стань.

Солнце, прощаясь, из–за разгоревшегося облака обливало обоих и черный кипарис над ними и букет пышных роз на столе последним, багровым, медленно блекнувшим светом. В аллее впереди под вековыми буками уже густилась синяя тень и в ней вспыхивал и гас огонек сигары.

— Папа… Папочка!..

Белый клубок бежал оттуда…

Швырнулся ему в колени, зажал ими себе голову, отталкивая каблуками приставшего к нему шпица…

Огонек сигары все ближе. Тонкий силуэт выступил на свет. Студент, увидев Юлию Александровну, швырнул окурок в кусты.

— Правда, папочка: земля слепая и смотрит на небо цветами? Цветы ее глаза?

— Это тебе Петр Федорович сказал?..

— Да! И молится Богу запахом роз и лилий.

— Вы — поэт! — улыбнулась юноше Юлия Александровна. — Разумеется, правда.

— Значит, и рвать их нельзя… Им больно… Да? А только таких цветов, как моя мама, нигде нет!

— Скажи пожалуйста, — рассмеялась она. — Откуда ты это?

Студент вспыхнул.

— Правда, Митя, правда. Такую маму не найдешь. Хоть весь свет пройди!

И Алехин, подняв Митю, поцеловал и подбросил.

— А еще выше можешь?.. Чтоб под самое небо… Ты, папочка, сильный. А наш кучер сильнее тебя. Он сегодня Султашку за передние ноги поднял….

— Юю… Тепло, хорошо. Чай будем здесь.

— Как хочешь. Я сейчас зажгу электричество на веранде… Все мошки полетят туда. Тут будет довольно света…

Солнце зашло. Внизу уже сизая темень. Только верхушки кипарисов еще мерцали, задерживая умирающий день. Во мраке вспыхивали жасминовые кусты, робко мигая бесчисленными крохотными светляками.

Юлия Александровна встала, стройная, гибкая, и пошла в дом, поправляя на ходу сбившуюся волну русых, отдававших золотом волос.

— Правда, папа, свет большой, большой? Такой большой, вот…

И Митя, сколько мог, раскинул руки.

— И даже больше…

Вздохнул, представляя себе эту величину.

— И нигде в нем второй мамы нет. Людей много–много… А ее нет.

— Верно, милый, верно. Таких других мам не бывает. И не было и не будет.

— Вот и Петр Федорович тоже говорит.

Студент поперхнулся… Закашлялся.

Алехин засмеялся.

И чем гуще ночь наливалась синью над потухавшими вершинами сада, тем громче, сплошью трещали цикады и в жасминах трепетнее разгорались лучиоли.

II

Инженера Алехина звали русским Эдисоном.

— Терпеть не могу этикеток. Налепят «бургонское» на простое кизлярское. Точно оно от этого лучше. И почему Эдисон не американский Алехин?

И у него это не было ни самомнением, ни самохвальством.

Сам свой предок, он, как, Ломоносов, пешком с далекого севера пришел в Петербург и вместо всякого багажа принес с собою неистощимый запас энергии. Целые поколения моряков, боровшихся во льдах в белые ночи с грозными непогодами Северного океана и снежными вьюгами полярных тундр, оставили ему в наследство непобедимую нравственную силу. «Меня ничем не ушибешь», — говорил он в Технологическом институте. — И не удивишь! Меня ребенком стамухи[1] уносили в голомя[2]. Я и там не терял головы».

Резкие черты его сурового лица с ощетинившимися бровями и плотно сжатыми губами, с багровым шрамом на лбу, пристальным и внимательным взглядом глубоко впавших глаз, четырехугольным подбородком и самоедскими скулами, сколько раз уже передавали «Иллюстрации» целого мира. Сотни карикатур то уносили его в фантастических полетах в звездные миры, то опускали на дно морское в причудливое царство подводных чудищ. Репортеры охотились за ним, как за красным зверем. С пестрых плакатов он хмуро смотрел на нью–йоркскую, лондонскую и парижскую толпу. Его рисовали на мыльных коробках, на плитках шоколада, на каких–то чудотворных пилюлях. Алехинские небрежно завязанные галстухи пестрели в витринах. Какой- то предприимчивый итальянец поместил даже его квадратную голову с упрямым подбородком на пипифаксе — предел доступной воображению фабриканта популярности! Дальше, казалось, идти некуда.