Зло той же меры - Теверовский Михаил Григорьевич Страница 31

До возвращения Сержанта оставалось немного, максимум минут десять. На самом деле в этом отвратительном месте он был далеко не первым в списке ненавидимых мной. Да и не вторым даже. Второе место крепко занимала еда. Не знаю, как можно было из тех же продуктов, из которых готовят все и во всём мире, делать столь омерзительно пахнувшую и ещё более худшую на вкус стряпню. В первые дни, пока не появилась привычка, невозможно было есть даже обыкновенный свекольный салат, хотя где уж можно промахнуться в его рецепте, я не мог себе и представить. Но самое первое место, от чего меня буквально выворачивало наизнанку от ярости, – это было само место и здание детского дома. Наверное, оно сохранилось ещё со времён Советского Союза, только за годы успело всё затрухляветь и сгнить. Само здание представляло собой «коробку», выкрашенную в потрескавшуюся и потемневшую от старости зелёную краску снаружи, с коричневыми абы как размалёванными стенами внутри. Спальные комнаты – расставленные чуть ли не впритык старые пружинные двухъярусные кровати, которые безумно громко скрипели от каждого движения. С постеленными на них рваными простынями и наволочками на пыльных подушках, а также одеялом, которое клалось на ещё одну простынку – интересное ноу-хау из прошлого вместо, казалось бы, привычного всем в использовании пододеяльника. Некоторым ребятам не повезло сильнее остальных – что-то из их постельного белья было вымазано странными пятнами, в том числе и явно кровавыми. А стирались комплекты отдельно каждым воспитанником с хозяйственным мылом в руках в день стирки раз в месяц. Несмотря на, казалось бы, тридцатые годы двадцать первого века, оконные рамы были потрескавшиеся, деревянные, опутанные слоями паутины меж рам и с кучей подохших там же насекомых. Территория была довольно обширна, имелись даже какие-то детские горки и качели, ржавые и скрипучие, а также несколько покосившихся и сыпавшихся скамеек среди пары деревьев, казалось, выросших сами собой. Где-то был совершенно естественный газон, где-то – песок, особенно на поле, некогда предназначавшемся для футбола. А где-то самый обыкновенный старый асфальт, уже потрескавшийся, с пробивающимися в конце весны росточками растений, особенно одуванчиков. В том числе и на давно не используемой баскетбольной – без щитов и корзин – и волейбольной – без натянутой сетки и даже с всего лишь одним столбом – площадках, утопавших летом в высокой траве.

Отовсюду пахло старостью, пылью и грязью, несмотря на то что по воскресеньям устраивался так называемый парко-хозяйственный день – как кратко любил его называть наш воспитатель, произнося резко, невнятно и на выдохе: «пхд». Тогда нас заставляли отмывать всё, убираться на улице, что-то красить и перетаскивать. А также вырывать ту самую траву на площадках. Но ни одна из этих манипуляций явно не придавала детскому дому какой-то чистоты или красоты. Складывалось ощущение, что эти потуги сравнимы с нанесением губной помады на давно разложившийся труп.

– Идёт… как же мне хочется обратно к маме… – заскулил Петя. Он попал сюда всего неделю назад и был младше всех в нашей группе – четырнадцатилетний среди семнадцатилетних. Понятное дело, что ему было совсем некомфортно, даже несмотря на то, что никто из наших его не трогал и не обижал. Все мы были здесь в одной проклятой лодке братьями по несчастью.

И действительно, в следующее же мгновение раздался рёв нашего пузатого Сержанта, брызжущего слюной и чувствовавшего себя, судя по всему, в этот момент властителем всего мира, не менее. Как сильно и как быстро развращает такой «венец творения», как человек, даже маленькая толика власти над кем-то…

– Стройсь! Засекаю пятнадцать секунд, иначе будете тут всё переубирать и пересобирать по новой! Время пошло, ублюдки!

День прошёл ужасно. Наш воспитатель и в самом деле решил в кратчайшие сроки вдолбить нам в голову все правовые законы и акты, при этом перво-наперво, с особым усердием, Федеральный закон «О полиции». Делалось всё это, конечно же, топорно, неумело и совершенно непедагогично. Наверное, он по-другому-то и не умел. Он зачитывал всё из справочников, бубня невнятно под нос и то и дело ошибаясь в сложных юридических конструкциях предложений, затем требовал кого-то выйти к доске и пересказать, желательно от буквы до буквы, впервые услышанный нами закон. В случае – а так было зачастую, – если ученик не справлялся, всей группе устраивалась спортивная разминка. Любимые десять отжиманий или десять приседаний нашего Сержанта. Которые, я уверен, он сам бы никогда сделать не смог, даже если бы делал всё это с перерывами, растягивая на весь день. А под конец учебного дня, когда поросячьи глазки уже напоминали налитые кровью глаза быка, наказание начало увеличиваться, довольно быстро дойдя до отметки в тридцать раз. Кстати говоря, самым забавным и ставшим моим любимейшим развлечением при изучении законов было подмечать нарушение наших прав. Жаль только, что некому было предоставить этот разраставшийся день ото дня список. А в один момент от воспитателя прозвучала та угроза, которой я боялся больше всего: отмена нашего свободного времени вечером…

Потому вместе с тем, как приближалось время нашей встречи с Лизой, я всё сильнее и сильнее нервничал, к шести часам вечера уже сидя на стуле за партой, как на разгорячённой сковороде, ёрзая и постоянно поглядывая на настенные часы кабинета. Не знаю, насколько точное время они показывали, но они были моим единственным ориентиром в этом пристанище бессмысленности и безумия.

Наконец наступило семь часов вечера, что по учебному расписанию означало конец занятий. А по субботам – начало краткосрочной свободы. Но Сержант всё никак не затыкался, продолжая читать нам вырезки из грёбаного справочника. В семь пятнадцать он соизволил произнести заветное:

– Конец учебных занятий, ублюдки! – но не успел я обрадоваться, как он добавил: – Вы сегодня были просто ужасны. Если раньше я думал, что из глины в ваших головах можно вылепить хоть что-то, то теперь я совершенно в этом не уверен. Да и не глина там, мать вашу, а навоз! Самый поганый навоз. Поэтому все сейчас идут в комнату для сна. Будем хотя бы просвещаться в том, как правильно родину любить!

Слова воспитателя вызвали шквал недовольного ропота, за что всех нас заставили сделать пресловутые теперь уже сорок отжиманий. После чего посадили вокруг грёбаного зомбоящика и запустили идиотскую программу, в которой пропагандисты наподобие ненавидимого мной со школьных занятий Дмитрия Войковича несли полнейшую ахинею с умными лицами. Забавное свойство пропаганды – ты можешь верить ей, даже обладая критическим мышлением, но когда они скажут полнейшую чушь, никак не вяжущуюся с реальностью, то разрушится разом всё. Словно у арочного валунного моста, выполненного в технике «архивольт», вырывается ключ-камень. И доверие уже не вернётся. К сожалению, не все способны отметить для себя и схватиться за такой «спасательный круг», чтобы оставаться мыслящим человеком, а не зомби с промытыми мозгами. Так в гитлеровской Германии верили, что евреи пьют кровь младенцев, заедая её их плотью… да и в Российской империи были прецеденты, например, так называемое «Дело Бейлиса», когда первого попавшегося еврея обвинили в ритуальном убийстве подростка Андрея Ющинского посредством нанесения сорока семи колотых ран. Через два года Бейлиса оправдали, хоть совершившего это ужасное преступление так и не нашли. Тем не менее распространяемая черносотенными организациями информация за эти два года привела к еврейским погромам во многих городах империи. Но так устроен человек, он склонен к доверию, особенно из «авторитетных» источников, чья авторитетность вбивается ему в голову с малого возраста.

Стрелки настенных часов уже переползли через отметку в восемь часов вечера. От напряжения меня всего била дрожь. Что, если Лиза сейчас уедет? Придёт ли тогда в следующую субботу? А если решит, что в это время нас больше не отпускают? И что, если на самом деле нас больше не будут оставлять самих по себе по вечерам субботы…