Анастасия Монастырская - Кайрос Страница 11

– А мы?

– А мы с тобой занимается душевным онанизмом: ищем выход из ситуаций, которые существуют в нашей системе координат. И ничего в этой самой системе координат не понимаем.

– Думаю, что и бог ни черта об этом не знает. Создал человечество, а как в него играть, до сих пор не понял.

– А ты бы понял?

– Я бы разобрался, – серьезно ответил Вадим. – В другой жизни я хотел бы быть богом.

– Это трудно.

– Сволочью быть проще всего. А богом… Нужно только изредка совершать чудеса, и люди в тебя поверят. И самое страшное, что ты сам в себя поверишь.

– Что ж тут страшного?

– Мания величия не означает величия.

– Возьми Сару на работу, – неожиданно попросил Дэн. – И она в тебя поверит.

– Мне оно надо?

– Тебе – надо. И мне – надо. Ей – нет. Мы в долгу перед ней.

– Добренькое хочешь сделать. Моими руками.

– Своими не смогу. Извини. Ты все равно ко дну идешь. Какая разница, что и как будет? А тут – сюжет. Возвращение в прошлое. Истории должны быть закончены, какими бы они ни были. Дай ей шанс отыграться. Для тебя скука. Для нее – жизнь.

– Золушка на новый лад? Через месяц-два волшебным образом преобразится, а я пойму, какое счастье потерял? Кольцо с бриллиантом, предложение руки и сердца на коленях, фата, холодец, пупс на капоте и прочая хрень?

– Как вариант.

– Не сработает.

– Ты ее помнишь, Вадик. И я ее помню, – сказал тихо Дэн. – С нее все началось, ею все и закончится. Очень сложно впускать в свою жизнь тех, кто тебя ненавидит, но иногда это нужно сделать.

– Зачем?

– Чтобы совесть успокоить, по ночам лучше спать. И чтобы в январе не цвел ни один розовый куст. Дай ей работу. Верни остатки уважения. И, может быть, как раз это тебе ТАМ и зачтется. Нам ведь немного осталось.

В густеющих сумерках лицо Вадима казалось бледным. Лицо покойника.

– Так ты знаешь? Давно?

– Сегодня понял. Ее увидел и все понял. Про тебя, про себя, про нас. Истории должны заканчиваться. Так она говорила.

Вадим долго молчал.

– Договорились. Я ее возьму на работу. Только я ее уничтожу. Закончу то, что не смог сделать тогда. Теперь уже по-настоящему. Все равно терять нечего.

– На этот раз она тебя уничтожит.

– Спорим?

– Спорим.

– На что?

– На Кайрос.

Петр Аркадьевич Сухопаров не любил зиму. Зимой он быстро толстел и становился раздражающе медлительным.

Каждый день, ровно в час дня Петр Аркадьевич выходил из серого здания на торце Суворовского проспекта и шел пешком в Смольный – обедать. В Смольном готовили вкуснее, дешевле и разнообразнее. Столовую, точнее кафе, в Правительстве Ленинградской области, где он работал, Сухопаров также не любил. Как не любил и свой кабинет, в котором, помимо него, сидели еще две одинокие барышни. Барышни соревновались за внимание Сухопарова, но делали это пошло и неинтересно. Бесконечные и неумелые знаки внимания утомляли, а ремень, больно впившийся в нагулянный за зиму жирок, раздражал.

До отдельного кабинета Петр Аркадьевич еще не дорос. Не дорос он и до Смольного. Подниматься по служебной лестнице оказалось невероятно трудно. То ли одышка мешала, то ли червячок сомнения, сидевший глубоко в подсознании. Так что за пять лет на государственной службе он с трудом одолел всего лишь пару крутых ступенек – став первым замом второго зама. Иными словами, никак себя не проявил, и начальство от этой лености вдруг забеспокоилось, предчувствуя подвох. А ну как подсидит?

Последние три месяца жизнь Сухопарова стала невыносимой. Он без конца писал отчеты, переделывал документы, ходил на заседания и думал, что не доживет до весны. По ночам будили мороки, запах влажной, чуть подгнившей земли, и он просыпался от странного чувства, что все в его жизни идет не так. Ближе к утру становилось совсем плохо, и Петр Аркадьевич коротал рассвет на кухне, спрятавшись в большой чашке черного горького чая.

Понедельник не стал исключением. Сухопаров брел по вычищенной асфальтовой дорожке и думал о том, как все его достало. Рядом шли такие же, как и он, государственные единицы, важные, сытые, гладкие. «Мы все одинаковые, – мелькнула мысль. – Не различить. Хорошо еще, что паспорта у всех разные. И должности. Хоронить станут – не спутают».

Человек, попавший во власть, практически сразу меняет привычки, мировоззрение и гардероб. Было бы странно, если бы он продолжал ходить по правительственным коридорам в неполитических носках. Как раз это Петра Аркадьевича нисколько не удивляло. Удивляло другое. За считанные дни новоиспеченный чиновник начинал говорить на другом языке. Язык был, как латынь: мертвый и гладкий. Не нужно правильного произношения, достаточно правильной тональности.

Сухопаров снова и снова вслушивался в эту речь. Она была мягка, округла, словно крупная галька, обкатанная океаном. Безупречна в своей значимости. Даже неправильные ударения не нарушали должного впечатления. Многолика и суха, как хамелеон на солнце, она была разумна, добра и даже претендовала на вечность – длиной в квартал.

Разговаривая с коллегами, Сухопаров чувствовал себя гусеницей, упавшей на страницу Большой советской энциклопедии. Узнавал отдельные слова, но не понимал общего смысла. И становилось тошно. Оттого, что ему врали. И он знал, что ему врут, но был вынужден слушать, как ему врут. Зачем? Чтобы знать, в чем именно ему врут.

Ну, знает он, а дальше-то что! От этого только хуже. Куда ни шагни, везде цугцванг.

Он разделся в гардеробе, миновал контрольные воротца и пошел на запах еды. Малиновые ковровые дорожки вытерты, хотя их совсем недавно меняли. Новый виток раздражения.

В столовой взял первое, второе, салат и компот. Уселся за свободный столик.

– У тебя свободно? – начальник плюхнулся напротив. – Отчет готов?

Сухопаров что-то промычал в ответ. Настроение колебалось на отметке zero и в любой момент могло уйти в минус. Он не хотел думать ни про отчет, ни про начальника, ни про себя.

– С девчонками ладишь? – начальство шумно хлебало кислые щи. – Правильно делаешь. Привечай, но держи на расстоянии. Девки у тебя в отделе немолодые, незамужние, напридумывают себе черт те чего, а нам с тобой потом решай. И спать не вздумай!

– С которой? – Сухопаров позволил намек на иронию.

– Ни с одной. Мы с тобой, Петя, идем на повышение! Очень скоро идем. Документы все уже там, – многозначительный взгляд в потолок. – Все должно быть безупречно.

Так и сказал: мы. Подразумевая, что, если Петя будет хорошим, если Петя будет паинькой, то он, так и быть, возьмет Петю за шкирятник и подтащит наверх, раз у самого Пети ни ума, ни силенок на это не хватает.

Кивнул, старательно изображая благодарность. Здесь так принято. Хочешь удержаться на ступеньке – изображай.

– В Смольный-то хочешь? – спросил вдруг начальник. Его щеки горели, а дыхание слегка отдавало коньяком. Коньяк на морозе – первое дело для сердечника.

– Хочу, – ответил Петр, допивая компот. – Все хотят.

– Но не все попадают. Помнишь, мультик такой: «Все псы попадают в рай»? Мы его с дочкой часто смотрели… – начальник вздохнул и рефлекторно потянулся в карман – за фляжкой. Вовремя опомнился, достал платок, вытер лоб и вышел.

После развода начальник часто выпивал, и Петр Аркадьевич знал, что никакого повышения не будет. В этой системе можно годами держаться на плаву, не двигаясь с места, а можно и камнем уйти на дно. Неблагонадежность заразна.

Петр Аркадьевич вспомнил вчерашний день, и ему тоже захотелось выпить. Сколько они с Ларисой встречались? Год? Два? Теперь и не вспомнить. Познакомились на какой-то вечеринке, понравились друг другу, сошлись. С ней было тепло, спокойно и удобно. Сухопаров-старший Лару одобрял и регулярно заводил разговор о свадьбе. Лара в ответ загадочно улыбалась и иногда оставалась на ночь.

Вчера она тоже осталась. Навсегда. Утром отец выглядел смущенным и одновременно счастливым.

– Тебе придется найти квартиру, Петя, – ласково сказала Лариса. – Мы не торопим, конечно, но ты – большой мальчик, сам понимаешь: медовый месяц и все такое.

– Понимаю.

– Недели хватит?

– Уложусь, – он прошел в свою комнату и плотно закрыл дверь. Хлипкая фанера едва приглушила русалочий смех и звук поцелуев на кухне.

Рухнул на кровать, еще хранившую запах духов, обреченно закрыл глаза.

Эх, Петя-Петя, Петя-дурак! Герой русской народной сказки: «Как Петя счастье свое искал, да прошляпил».

На отца не злился. Да и на Лару не держал обиды. Пустяки, дело житейское! «Была тебе любимая, а стала мне жена!» Так ведь и любимой не была, себе-то зачем врать?. Повстречались – разбежались. И, как все интеллигентные люди, останутся в хороших отношениях.

Хорошие отношения – никакие отношения.

Он еще покопался в себе и вдруг с удивлением обнаружил ростки злости. Чувство было новым, неожиданным и очень сильным. Петр Аркадьевич даже остановился, пробуя его на вкус. Он злился на себя.