Анастасия Монастырская - Кайрос Страница 12

Хорошие отношения – никакие отношения.

Он еще покопался в себе и вдруг с удивлением обнаружил ростки злости. Чувство было новым, неожиданным и очень сильным. Петр Аркадьевич даже остановился, пробуя его на вкус. Он злился на себя.

Неправда, когда говорят, что проблема – как змея, кусающая себя за хвост. Проблема – не вещь в себе. Проблема – в человеке. Вот Сухопаров и был такой проблемой. Только до этой секунды он никак не мог понять, что с ним не так, что он делает неправильно и почему он это делает. Вся жизнь показалось заплесневевшим куском хлеба. Выбросить бы! Ну, выбросишь, а дальше?

А что, собственно, дальше? Почти сорок. Семьи нет. Квартиры нет. Машины нет. Денег нет. Его самого нет. Для чего все это, что люди называют нормальной и счастливой жизнью?

Сухопаров миновал охрану и подошел к лифту. Ждать пришлось долго. Смотрел в свое размытое отражение, ощущая, как к горлу подбирается тошнота. Двери открылись. Сухопаров вошел, нажал круглую яркую кнопку с номером и осторожно проглотил склизкий комок. Вроде обошлось.

Коридоры власти были узкими, длинными и запутанными. Сухопаров рефлекторно петлял, то и дело останавливаясь, чтобы пожать влажные гладкие ладони и ответить, как идут у него дела. Хреново идут! Но он растягивал пересохшие губы в улыбке и говорил, что все хорошо, а будет еще лучше.

Из приоткрытой двери начальственного кабинета – легкий коньячный флер. Вдруг тоже захотелось выпить, но выпить нечего, не с кем и не к месту. Хотя на последнее, честно говоря, совершенно плевать.

Он открыл дверь и споткнулся на пороге. В ноздри ударил свежий запах молодой земли – жирной и влажной, почему-то напомнившей жадное женское лоно.

– Ой, извините! – коллега Оленька торопливо подметала пол. Вторая – Машенька – на вытянутых руках держала оплетенный корнями земляной ком. Длинные сломанные листья болтались на тонких сосудиках-прожилках.

– Мы цветы решили пересадить, пока вас не было, – пояснила Машенька, словно Петр Аркадьевич с детства слыл законченным идиотом, и ему нужно все объяснять медленно и вдумчиво. – Горшок упал и разбился.

– Разбился? – Сухопаров недоуменно взглянул на осколки. Голова кружилась.

– Ну да… Взял и разбился. Почему-то.

– Другой есть? – хрипло спросил Сухопаров.

– Есть. Только цветок все равно сломался. Не выживет.

– Дайте!

Оленька услужливо подставила керамическое кашпо.

Сухопаров наклонился и зачерпнул ладонями землю, на мгновение показалось, что ее стало еще больше. Тело пронзила невероятно сладостная дрожь. Дрожащими же руками он взял у Машеньки истерзанное зеленое тельце и бережно уложил на черную, благоухающую весной и жизнью рассыпчатую подушку, присыпал новой порцией земли и погладил сломанные листья, чувствуя, как под его пальцами они оживают и наливаются жизненной силой.

За его спиной восторженно ахнули.

– Воды!

В тот момент, когда вода окропила цветок, и земля вспучилась, медленно оседая, Петра Аркадьевича снова пронзила сладкая судорога. Он застонал от наслаждения.

Еще не понимая, что делает, Сухопаров поднял руки. И по его воле в кабинете поднялся земляной вихрь. Закрутился, сметая бумаги со стола, вырывая тяжелые папки со стеллажей. Девицы взвизгнули, и в тот же момент земля забила им рот и глаза. В круглых глазах застыл ужас.

Сухопарову хотелось убить обеих. Он шевельнул правой рукой, и Машенька закашлялась, выплевывая комья земли. На белой шее билась жилка. Быстро-быстро, в агонии.

Левой рукой Сухопаров отбросил Оленьку к стене. Юбка взметнулась, показав простенькие белые трусики и телесные чулки.

С какой начать? В паху было горячо и тесно.

Девицы мотали головами и выли от страха.

– Ы-ы-ы…

Это тоненькое «ы-ы-ы» отрезвило и вызвало новую волну злобы.

«Есть лучше… Лариса…»

– Вон! – приказал им Петр Аркадьевич.

Вымело.

Один.

Переводя дыхание, подошел к окну, за которым виднелась площадь, изрытая строительной техникой. Кучи песка и земли, запорошенные снегом. Мелькнула шальная мысль: а что, если…

Воздух стал желто-черно-белым, густым и плотным. Тонны земли поднялись вверх, закрутились смертоносной воронкой, всасывая в себя все вокруг.

Сухопаров швырнул экскаватором в Смольный.

Ковш пропорол решетку и протаранил парадный вход.

Истеричные вопли. Сирены. Маленькие человеческие фигурки, распятые тьмой.

Он всесилен. Вот только что ему с этим делать?

– Вам звонили.

Казус просмотрел стопку записок с телефонами. Смял и выбросил в корзину.

– Не беспокоить. Не соединять. Встречи отменить. Через десять минут – кофейник и бутерброды.

Секретарша кивнула и вышла. Красиво и бесшумно. Он потратил три года, чтобы научить ее так ходить. И еще полтора, чтобы она научилась красиво и бесшумно думать. Иногда он с ней спал. Она была в него влюблена и надеялась, что когда-нибудь Казус уйдет от жены. Казус не разубеждал: когда-нибудь – это все-таки надежда.

Через десять минут рядом с диваном появился поднос: кофе, бутерброды, пирожные, фрукты. Чуть больше, чем он просил, но без намека на фамильярность. Она знала, что через час-полтора он может попросить пирожные и фрукты. А так никто никому не будет мешать. Она – ему. Он – ей. Все честно. Пакт о ненападении. Ровно в шесть она покинет приемную, и он останется в офисе один. Янтарный поднос на стеклянной круглой столешнице странен и чужероден. Ровно до того момента, как в окно ударил луч заходящего солнца. Еда, посуда, стол – все вспыхнуло ярким светом, и почти тотчас же краски были остужены догорающим янтарем: и стол, и еда окрасились в мягкий золотистый цвет с красными проблесками. Все показалось настоящим. И сам Казус был в этот момент настоящим – из плоти и крови, нервов и сомнений.

17.30.

Руки Казуса дрожали, пока он наливал себе кофе. Дрожали губы, пока он делал первый глоток. С чашкой в руке подошел к зеркалу и взглянул на отражение. Старый испуганный человек, который сошел с ума. Вот как это бывает, оказывается: никаких тебе приступов, никаких смирительных рубашек: сознание больше не попадает в трафарет воли.

Знаешь, что сошел с ума, но ничего не меняется. По-прежнему ведешь размеренный образ жизни, встречаешься с людьми, спишь с женщинами, шутишь, ешь, спишь – и никто не замечает, что ты безумен. Право, это даже обидно: мир не заметил, что ты сошел с ума.

Конец ознакомительного фрагмента.