Филип Дик - Порог между мирами (сборник) Страница 12

— Открывай! — вопили Лайтхейзер и Стюарт и еще несколько человек, стоящих или сидящих на корточках у люка, ожидая, пока его отопрут. Наконец продавец повернулся и побежал обратно в магазин. Минутой позже под ногами у Стюарта раздался лязг.

— Отойдите, — сказал коренастый пожилой человек, — сойдите с люка.

Люди смотрели вниз в холодную тьму, пещеру под тротуаром, пустую полость. И они прыгнули в нее, упали на дно; они лежали, вжавшись в сырой бетонный пол, свернувшись клубком или распластавшись, — они извивались, как червяки, и вжимались в крошащуюся грязь с мертвыми жуками и запахом гнили.

— Закройте люк, — сказал какой–то мужчина.

Казалось, в подвале не было ни одной женщины, или если они и были, то молчали. Уткнувшись головой в бетонный угол, Стюарт прислушивался, но слышал только мужчин, слышал, как они цеплялись за створки наверху, пытаясь закрыть их. Сейчас в подвале собралось больше людей; они падали, кувыркаясь и крича, как будто их сбрасывали сверху.

— Когда, о господи! — сказал кто–то.

Стюарт сказал:

— Сейчас.

Он знал, что это случится сейчас; он знал, что бомбы приближаются, — он чувствовал их. Казалось, все происходило внутри его. Бам, бам, бам, падали бомбы, или, может быть, это было что–нибудь посланное армией на помощь — остановить бомбы; может быть, это была защита. Дайте мне спуститься ниже, думал Стюарт, как можно ниже. Дайте мне уйти в землю. Он вжался в пол, перекатываясь, чтобы проделать ложбинку. Сейчас люди лежали на нем сверху; плащи и пальто душили его, но он был рад, он не возражал — он не хотел пустоты вокруг себя; он хотел, чтобы его закрыли со всех сторон. Он не нуждался в дыхании. Глаза его были закрыты, так же как и все другие отверстия тела: нос, уши и рот, все закрыто; он заделал все щели и ждал.

Бам, бам, бам.

Земля вздрогнула.

Мы уцелеем, сказал себе Стюарт. Здесь, внизу, в земле, безопасно. Мы — внутри, здесь — безопасно. Он пройдет поверху, этот ветер. Над ними с громадной скоростью мчался ветер; Стюарт знал это, знал, что сам воздух уплотнился и стал подобен твердому телу.

В кабине на острие конуса «Голландца–IV», все еще испытывая большие перегрузки, Уолт Дейнджерфильд слышал в наушниках голоса, доносившиеся снизу из контрольного бункера:

— С третьей ступенью все в порядке, Уолт. Ты на орбите. Мне тут передают, что зажигание последней ступени включат в 15.45, а не в 15.44.

Орбитальная скорость, сказал себе Дейнджерфильд, изогнувшись и стараясь рассмотреть жену. Она была без сознания; он сразу же отвернулся и сосредоточился на своем кислородном баллоне; он знал, что с ней ничего не случилось, но не хотел видеть ее мучений.

Все в порядке, думал он, с нами обоими все в порядке. Мы на орбите, в ожидании последнего ускорения. Это не так плохо.

Голос в наушниках сказал:

— Пока что все идет по плану, Уолт. Здесь президент. До начальной коррекции зажигания еще восемь минут шесть секунд. Если в коррекцию вкрались небольшие…

Статические разряды заглушили голос, и он исчез.

Если в коррекцию вкрались небольшие, но важные вычислительные ошибки, сказал себе Уолт Дейнджерфильд, нас сразу же вернут назад. Мы проверяли эту ситуацию на автоматических моделях. И позднее мы повторим попытку. Опасности нет, повторное вхождение в атмосферу отработано.

В наушниках опять возник голос:

— Уолт, нас атакуют!

— Что? — спросил он. — Что ты сказал?

— Господи, помилуй нас! — сказал голос в наушниках. Он уже умер, этот человек, голос его звучал бесстрастно, а потом наступила тишина.

— Кто? Кто атакует? — кричал в микрофон Уолт Дейнджерфильд. Он подумал о пикетах и демонстрациях, представил себе летящие кирпичи и разъяренные толпы. На бункер напали психи или кто–нибудь в этом роде…

Он с трудом освободился от привязных ремней и посмотрел в иллюминатор на Землю. Облака и океан — настоящий глобус. То тут, то там на нем как будто чиркали спичками; он увидел дымки и вспышки. Его охватил ужас. Неслышно плывя в космосе, он глядел вниз на пылающие островки, понимая, что они значат.

Это смерть, думал он. Смерть пылает пятнами, сжигая, секунда за секундой, жизнь мира.

Он продолжал наблюдение.

Доктор Стокстилл знал, что под зданием одного из больших банков находится квартальное бомбоубежище, но он не мог вспомнить — под каким именно. Держа за руку свою секретаршу, он выбежал из офиса, пересек Сентр–стрит, ища черно–белый указатель, который давно уже был частью постоянного фона дневной деловой жизни шумной улицы. Указатель примелькался, стал незаметным, а сейчас Стокстилл нуждался в нем; он хотел, чтобы указатель появился перед ним, как в первый раз, — реальный знак чего–то очень важного, средство для спасения жизни.

Но первой заметила знак его секретарша и дернула доктора за рукав, указывая дорогу; она кричала ему в ухо снова и снова, пока он не услышал, — и тогда он тоже увидел знак. Доктор Стокстилл повернул, они пересекли улицу, огибая замершие машины и лавируя между пешеходами, и потом они сражались за то, чтобы попасть в подвальное бомбоубежище.

Пробиваясь все ниже и ниже в подвал, все глубже и глубже втискиваясь в людскую массу, доктор Стокстилл вспомнил о пациенте, которого он только что видел, он думал о мистере Тризе и мысленно обратился к нему: ты сделал это. Посмотри, что ты сделал, ты убил нас всех.

Его секретаршу оттерли от него, и доктор остался один среди незнакомых людей; он дышал им в лица и ощущал их дыхание. И все время он слышал вопли, крик женщин и, наверное, маленьких детей. Сюда попали покупательницы из окрестных магазинов, обычные домохозяйки. Закрыты ли двери? — подумал доктор. Началось ли уже? Началось. Он закрыл глаза и стал громко молиться, пытаясь услышать свой голос. Но голос терялся в шуме.

— Прекратите причитать, — сказала какая–то женщина так близко около его уха, что оно заболело.

Он открыл глаза; пожилая дама свирепо смотрела на него, как будто не происходило ничего особенного — только он слишком громко молился. Все ее силы были направлены на то, чтобы заставить его замолчать, и он, изумленный, действительно замолчал.

— Это все, о чем вы думаете? — удивился он, почти восхищаясь прямизной ее мышления и ее сумасшедшей настойчивостью.

Конечно, сказал он про себя.

— Ты, чертова дура, — сказал он громко, но она не услышала. — Я что, тебе мешаю? — продолжал он, но она по–прежнему не слышала его, она уже свирепо смотрела на кого–то другого, кто ударил или толкнул ее. — Извините, — сказал он, — извините, но вы — старая глупая корова, вы…

Он бранился с женщиной вместо того, чтобы молиться, и чувствовал при этом большое облегчение; это было даже лучше молитвы.

И вдруг, в середине его возмущенной речи, к нему пришла таинственная необъяснимая уверенность: началась война, их бомбят, возможно, они погибнут, но уронил на них бомбы Вашингтон, а вовсе не китайцы и не русские; что–то случилось с автоматикой космической системы обороны, она вышла из строя — и никто ничего не может сделать. Да, война и смерть, но в то же время и ошибка — отсутствует цель. Он не ощущал враждебности к силам наверху. Они не мстили, не действовали обдуманно; они были глухи, холодны, полностью равнодушны. Как будто его же автомобиль переехал его; это могло произойти и не было бы осознанным действием. Не политика — просто авария, неудача, случайность.

Сейчас он чувствовал себя полностью свободным от ненависти к врагу, потому что не мог вообразить, действительно не верил и даже не понимал самой идеи. Как будто его последний пациент мистер Триз, он же доктор Блутгельд, или как там его, собрал всю ненависть, ничего не оставив кому–нибудь еще. Блутгельд превратил Стокстилла в другую личность, которая не могла ненавидеть даже сейчас. Безумный Блутгельд сделал безумной саму идею Врага.

— Мы отплатим им, мы отплатим, мы отплатим… — монотонно твердил кто–то рядом с доктором.

Стокстилл удивленно посмотрел на него: кому тот собирается отплатить? На них падали с неба неодушевленные предметы, как отплатить за них небу? Повернуть вспять естественные силы, как бы пустить фильм задом наперед? Своеобразно, но бессмысленно. Похоже, что человек находился в тисках своего подсознания. Он не был больше живущим, рационально мыслящим существом, он скатился к некоему архетипу.

Когда началась атака, Джим Фергюссон как раз спустился вниз в отдел ремонта. Взглянув на Хоппи Харрингтона, он увидел выражение его лица в тот момент, когда по ЧМ–радиосети передали сигнал атомной тревоги и сразу же включилась система защиты. Он увидел на тонком, костлявом лице фокомелуса ухмылку, как будто, услышав и осознав сообщение, Хоппи исполнился радости, радости самой жизни. Фок засиял в то же мгновение, сбросил все, что ограничивало его или держало на поверхности земли, все, что замедляло его движения. Глаза его закрылись, губы искривились; он, казалось, высунул язык, поддразнивая Фергюссона.