Филип Дик - Порог между мирами (сборник) Страница 13

Фергюссон сказал ему:

— Ты грязный маленький уродец.

Фок засмеялся:

— Это конец!

Лицо его уже приняло обычное выражение. Возможно, он даже не слышал, что сказал ему Фергюссон; он, казалось, находился в состоянии самопогружения. Он весь дрожал, и его искусственные ручные экстензоры, торчавшие из коляски, ходили ходуном.

— Все слушайте меня, — сказал Фергюссон, — мы ниже уровня улицы.

Он поймал и удержал телемастера Боба Рубинштейна.

— Ты, слабоумный осел, стой, где стоишь. Я поднимусь наверх и приведу сюда людей. Расчистите для них место, как можно больше…

Он отпустил телемастера и побежал по лестнице вверх.

Когда он поднялся на одну–две ступеньки, держась за перила, используя их как опору, что–то произошло с его ногами. Нижняя часть туловища осталась на месте, а сам он завалился назад, упал и покатился, и на него дождем посыпались тонны белой штукатурки. Он ударился головой о бетонный пол и понял, что здание разрушено, исчезло вместе со всеми находившимися в нем людьми. Он тоже ранен, разорван на две половины, и только Хоппи и Боб Рубинштейн, может быть, остались в живых.

Он попытался заговорить, но не смог.

Хоппи все еще находился у верстака, когда почувствовал толчок и увидел, как дверной проем наполнился кусками штукатурки и деревянными обломками лестницы, а среди них виднелось что–то мягкое, куски плоти; если это было Фергюссоном, то он был мертв. Здание содрогнулось и ухнуло, как будто одновременно захлопнулись все двери. Мы заперты, подумал Хоппи. Верхний свет погас, и сейчас он не видел ничего. Тьма. Пронзительно закричал Боб Рубинштейн.

Фок покатил свою коляску назад в черную пустоту подвала, направляя себя экстензорами. Он ощупью находил путь среди штабелей больших картонных коробок с телевизорами; он забирался как можно дальше, медленно и осторожно прокладывая себе путь, прокапывая ход от дверей в глубь подвала. На него ничего не упало. Фергюссон был прав: здесь, ниже уровня улицы, безопаснее. Все, кто оставался наверху, превратились в лохмотья плоти, перемешанные с белым сухим порошком, бывшим некогда зданием, но здесь — другое дело. У нас просто не хватило времени, подумал Хоппи. Они объявили тревогу, и все сразу же началось — и до сих пор продолжается. Он мог чувствовать ветер, который сейчас беспрепятственно гулял по поверхности, — все, что могло встать на его пути, исчезло. Наверх спешить не стоит, решил фок. Радиация. Не будем повторять ошибку япошек, которые сразу же вылезли наружу и заулыбались.

Интересно, сколько я смогу продержаться здесь, подумал он. Месяц? Без воды, разве что труба лопнет. Без воздуха, разве что его молекулы просочатся через развалины. Все же лучше оставаться тут, чем пытаться пробиться наверх. Я не выйду, повторял он. Я знаю, что делаю. Я не так глуп, как другие.

Сейчас он не слышал ничего. Никаких толчков, никакого дождя падающих обломков в темноте вокруг него: только дребезжали маленькие предметы, не закрепленные на стеллажах и полках. Молчание… Он не слышал и Боба Рубинштейна… Спички. Он достал из кармана спички, зажег одну и увидел, что коробки с телевизорами упали и отрезали его от остального помещения. Он был один в своем собственном укрытии.

Парень, сказал он себе с ликованием, ты счастливчик! Это место предназначено как раз для тебя. Я останусь здесь надолго; я могу провести здесь много дней и все равно выживу, я знаю, я избран , чтобы остаться в живых, как Фергюссон был избран, чтобы умереть немедленно. Это воля Господа. Господь знает, что делает. Нет никаких сомнений в том, что Он следит за нами. Проводится большая чистка мира. Надо же освободить место для избранных, например для меня.

Он погасил спичку, и темнота вернулась, но он не возражал. Скрючившись в середине коляски и ожидая, он думал: это мой шанс, все это не случайно. Когда я выберусь отсюда, начнется другая жизнь. Судьба целенаправленно поработала над этим с самого начала, еще до моего рождения. Сейчас я все понял: я вижу, почему мое существование так отличалось от других. Причина ясна. Интересно, сколько уже прошло времени, подумал он, начиная испытывать нетерпение. Час? Я не могу сидеть и ждать, понял он. То есть, если я должен, я буду ждать, но хотелось бы, чтобы все произошло скорее. Он старался уловить звуки, которые могли бы означать, что наверху работают люди — спасательные армейские команды, но нет — ничего до сих пор не слышно.

Надеюсь, сказал он себе, это продлится не слишком долго. Так много дел, работы выше головы.

Когда я выберусь отсюда, мне следует взяться за организацию, думал он, потому что именно это будет нужнее всего: организация и руководство, каждый будет вкалывать. Может быть, я и сейчас могу кое–что обдумать.

Сидя в темноте, он строил планы. Воображение его разыгралось. Он не тратил времени зря, не ленился только потому, что не мог двигаться. Голова его распухла от оригинальных идей; он с трудом выносил ожидание, представляя себе, как эти идеи заработают, стоит только начать. Большая часть их касалась изменения образа жизни. Исчезнет любая зависимость от большого общества. Маленькие города будут полностью обособлены, как описывает в своих книгах Эйн Рэнд. Конец подчинения, массового сознания и ненужного хлама; никакого фабричного барахла вроде этих штабелей коробок с цветными телевизорами, окружающих его со всех сторон. Сердце Хоппи колотилось от волнения и нетерпения, он еле выдерживал ожидание — ему казалось, что прошли уже миллионы лет. А его все еще не нашли, хотя поиски уже начались. Он знал это, он чувствовал, как они работают, приближаются к нему…

— Скорее! — громко закричал он, размахивая ручными экстензорами, концы которых ударяли по коробкам с телевизорами, издавая глухой звук. Барабанная дробь неслась из темноты, как будто в подвале собралось множество живых существ, целый выводок людей, а не только один Хоппи Харрингтон.

Находясь в своем доме на склоне одного из холмов округа Марин, Бонни Келлер услышала, что классическая музыка, лившаяся из стереоприемника в гостиной, прекратилась. Она вышла из спальни, вытирая акварельную краску с рук и гадая, перегорела ли опять та же самая лампа, которую Джордж недавно менял. И тут, поглядев в окно, она увидела на юге, на фоне неба, толстый столб дыма, плотный и коричневый, как обрубок дерева. Пока она изумленно рассматривала его, оконное стекло лопнуло, рассыпалось в пыль, и Бонни упала и заскользила по полу вместе с порошкообразными остатками стекла. И все предметы домашней обстановки, перекувырнувшись, упали и разбились, как будто дом наклонился в сторону.

Опять разлом Сан–Андреас, подумала Бонни. Опять такое же ужасное землетрясение, как восемьдесят лет назад, и все, что мы построили, — все погибло. Перекатываясь, она ударилась о противоположную стену дома, только сейчас стена была под ней, а пол поднялся; она увидела, как лампы, столы и стулья мчатся вниз, разбиваются и разламываются, — и так странно было вдруг осознать их непрочность. Она не могла понять, как ее вещи, которыми она владела годы, могли так легко распасться. Сейчас одна лишь стена под ней оставалась прочной.

Мой дом, думала она, исчез. Все, что принадлежало мне, все, что я любила… Как это несправедливо.

Она лежала, тяжело дыша, голова ее болела. Ощупывая себя, она увидела свои дрожащие руки, белые, покрытые светлым порошком. На запястье засыхали полоски крови из невидимой раны. На голове, подумала она, потерла лоб — и кусочки штукатурки упали с ее волос. Сейчас — хотя она и не понимала этого — пол снова был на месте, и стена стояла прямо, как всегда. Все вернулось в нормальное положение. Но вещи — они все были разломаны и расколоты. Дом, полный мусора, думала она. Недели, месяцы понадобятся, чтобы привести его в порядок… но никогда ничего не будет по–прежнему. Пришел конец нашей жизни, нашему счастью.

Она встала и начала пробираться к выходу; она споткнулась об обломки стула и отбросила их к мусоропроводу у дверей. В воздухе клубились какие–то частицы, она вдыхала их, задыхалась от них и ненавидела их. Стекло было повсюду; все ее прекрасные зеркальные окна разбиты. Теперь они представляли собой пустые квадратные дыры с несколькими уцелевшими осколками, которые падали и разбивались у нее на глазах. Она нашла дверь — створки перекосило. Толкая их, навалившись на них всем телом, она заставила дверь приоткрыться ровно настолько, чтобы протиснуться в нее. Пошатываясь, Бонни вышла из дома и отошла от него на несколько ярдов, чтобы осмотреться и понять, что произошло.

Головная боль стала сильнее. Неужели я слепну? — удивилась она, поняв, что ей тяжело держать глаза открытыми. Разве я видела свет? Смутное воспоминание о какой–то вспышке у нее осталось: как будто неожиданно открылся затвор фотоаппарата, так быстро, что ее глазные нервы не среагировали, — фактически она ничего не видела . И все–таки с ее глазами произошло что–то неладное, она чувствовала это. Казалось, что и с ее телом творилось что–то не то, — и неудивительно. Но с землей ничего не случилось, Бонни не видела никаких трещин. И дом стоял; только окна были разбиты и все вещи повреждены. Скелет, пустой контейнер без всякого содержимого.