Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек Страница 12

Хотя ее движения стали чуть менее резкими, а взгляд – более глубоким и как бы обращенным внутрь, видно этого почти не было.

– И не будет, – пояснил Хельм. – Они такие. Держат дитя в себе невесть сколько времени, удобного случая ждут. В точности как иные звери. Плавает внутри в вольных материнских водах, не прикрепляясь к берегу. Вот станет полноправной Волчицей, тогда…

Я попросил объяснить – до того как-то не удосуживался.

– Волки – это не только из-за имен. Это вроде семьи или небольшого клана со своим тотемом или типа того. А Бет к ним прибилась, но полных прав не имеет, оттого что никого не посвящала. У Сумеречных принято, чтобы от новичка пили двое-трое опытных и хотя бы один невинный.

– В данном случае – от меня. По старой дружбе.

Юмор его не пронял.

– Главное – потому, что она вынашивает твой плод, – объяснил Хельмут на полном серьёзе. – Вышло это легко, потому что ты не настоящий Сумеречник, или сумр: так, ты слышал, здесь иногда говорят. Но кто там родится – непонятно. Бастард, полукровка… Сечёшь?

– А? – спросил я.

– Понимаешь, имею в виду? Каким бы ты важным ни стал, отец ты был в своё время сомнительный. Ни рыба, ни мясо, ни человек, ни ангел. Так что для равновесия Бетти просто жуть как требуется стать суперэлитой.

Из чего я заключил, что претерпеть метаморфозу мне придётся не из-за меня одного.

И существует некий долг благодарности. Если на тебя потратились, ты при первой возможности платишь долг со всеми процентами. Я давно уразумел, что возмещают потерю и качество крови они небыстро – куда медленнее простых людей. Наверное, почти незаметно от себя подслушивал разговоры ангелоидов, что шли отчасти на вербальном, частью на ментальном уровне. Ими полнилось всё пространство сот, как называли Сумеречники свою спальную резиденцию. «Соты» или попросту «Сотейник».

Отчего такое странное словцо, это ведь означает глубокую сковороду или жаровню?

– Оттого, что наши неженки внутри пекутся, – ухмылялся мой сокамерник. – Это и тебе предстоит, не беспокойся.

Чувствительность к теплу у моих будущих коллег была как раз небольшая, оттого они слегка удивляли своими куртками тех людей, кто еще пребывал на ногах и на открытом воздухе. Я имею в виду – ментов, труповозов и мусорщиков.

Разумеется, моё жертвоприношение было неизбежно. И, естественно, никто из моих братьев-Волков и прочих членов небольшой (десятка четыре) вампирской общины меня не торопил. Решение должно вызреть, состояние души – дойти до кондиции. Кто это определит лучше тебя самого?

Разве что сосед по камере.

Камера была совсем неплохой, но тесноватой: в нее с трудом влезли две двуспальные кровати на резной дубовой раме и с резными спинками, два приземистых кресла той же архитектурной школы, квадратный стол с табуретками, мраморный стоячий умывальник типа «Мойдодыр» и зеркало в полный вампирский рост. Самовыражался в меблировке один Хельмут, единственным моим вкладом было резкое возражение против ковра во весь пол. Ограничились толстыми камышовыми циновками.

За кружкой и кувшином – я присоединялся для компании – Хельмут любил предаваться философским изысканиям.

– Вот ты, Анди, думаешь, что это доброе пиво нужно телу, потому что тебя так приучили. На самом деле оно давно уже необходимо одной твоей душе, – так начинались беседы, варьируясь в зависимости от потребляемой жидкости. – А почему так?

– По закону, который сформулировал некий инопланетный ангелоид, – шутил я. – Вода бывает нужна и сердцу. Ты в ответе за тех, кого приручил, а они в ответе за тебя.

Правда, мои приручители и поручители не очень торопились ни брать, ни отдавать. Видел я их редко. Впрочем, это касалось вообще всех. Как объяснял тот же Хельм, необходимости прятаться и «вырубаться» днём, что считается традиционной для вампира, у них не было. Делились, как и все люди, на сов и жаворонков. Питались чем бы то ни было они от случая к случаю. А поскольку отходы производства у них, как и у меня в последнее время перед главосечением, выходили через кожу, были они полными фанатами мытья. В тот судьбоносный день Волкам пришлось заранее расчистить передо мной дорогу.

И вот, наконец, всё совпало. После наступления темноты четверо моих добрых соседей собрались обсудить что-то своё в большой зале, я был чисто вымыт и пребывал в самом возвышенном настроении, Хельмут отчаянно скучал, и…

– Давай рискнём, – сказал я, отодвинув от себя еле початую кружку с яблочным сидром. – Как здесь положено – я сам должен заявить или ты? Или третий кто-то?

– Они уже узнали, – кивнул Хельм. – За секунду до того, как это дошло до твоих губ.

– А когда можно?

– Да хотя бы и сейчас. Завещание писать будешь?

– Бессеребреник вроде, – я принял его слова за шутку.

– Ну, вообще-то во время обряда не всегда память отшибает, – сказал он. – А саму жизнь – и того реже. Опять-таки барахлишка у тебя было немного, разве что квартира, и та по договору найма. Но ты не думай, Сумры вообще всю юридическую и прочую судейскую подноготную в машинку заправили. Для порядка.

– Чтобы информация пережила своего владельца?

– Да нет, скорее по принципу «кабы чего не вышло», – Хельм снова усмехнулся. – Зачем обижать тех, кто изволил выжить после процедуры?

Он поднялся.

– Ты как, пустой, Анди? – спросил он. – Я видел, сегодня ты даже ради показухи не пил, нюхал только.

Потом он привёл меня к Волкам и коротко сказал:

– Он дозрел. Мне вести или вы одни справитесь?

– Ждём пятого или случаю оставим, как решите? – вместо ответа спросил всех Вольф Иоганн.

– Случай пристойнее, – отозвался Гарри, и мы, включая Хельмута и отчего-то меня самого, согласно закивали.

– Тогда идём как есть. Кнехта потом удалим.

Я давно убедился, что архивом для лепестков информации служили все семь «магических» комнат, которые по сей причине и умели превращаться и подстраиваться под ситуацию, пряча свое содержимое. Поэтому немного удивился, когда меня препроводили в пыточную, что с того первого раза никак не изменилась.

– Не тревожься о пустяках. Волчатки всё предусмотрели, – негромко предупредил Хельм. – Раздевайся и ложись на станок. Хм, плавки можешь и оставить, однако. Дамы.

– Друг, я боюсь быть навязчивым, – проговорил я, карабкаясь на лежачую дыбу. – Не объяснишь? Как-то не так я всё представлял.

– Уж это ясно, – сказал он, распяливая меня, как лягушку, меж двух пар браслетов, ручных и ножных, и вращая покрытые шпеньками валики вверху и внизу одра, отчего мои жилы слегка натянулись. Заодно он что-то такое сотворил с моими косами, поэтому я никак не мог повернуть голову. – Иоганн говорит, что люди весь свой мир истолковывают наперекосяк, а уж кому знать, как не ему.

– Тошно вроде как.

– Это для того, чтобы ты хоть немного отвлекся от предстоящего, – объяснил он. – И не потерял окончательной связи с этой вселенной.

Ободряюще кивнул, подхватил мою одежку, дафлы удалой четверки. И удалился, туго захлопнув за собой дверь.

Волки подошли ко мне – чёрные свитера, чёрные брюки. Молча стали рядом: Иоганн в головах, Гарри и Амадей по бокам, Беттина в ногах. Нет, никаких клыков и никаких погрызов. Только поцелуи: в основание шеи, во впадины с обратной стороны локтя и в пах. Но прежде чем меня конкретно приплюснуло к дереву и приковало покрепче всяких цепей, я успел увидеть, как из каждого рта выступает широкое жало или хоботок наподобие пчелиного.

Сразу стало горячо и немного щекотно. Потом чуть отпустило, и начались видения…

Исток реки, что пробивается через камни и мох, бурливый ручей среди скал, что принимает в себя и сплетается с десятками других таких же, неторопливая полноводная река, Гольфстрим в мировом океане. Мириады ярко-алых и бледно-золотых рыбок зарождались и играли во мне, стремясь к устью, к слиянию с иными водами, к растворению….

Тут оно меня настигло и раздёрнуло на нитки.

Метафизическая грязь и запредельная боль стоящего на краю.

Меня не стало. Верней, от меня сохранилась лишь кроха, что осознавала своё грядущее небытие и в отчаянии вопила от этого.

А насмешливый голос, знакомый мне по прежним авантюрам, всё наговаривал в несуществующее ухо:

– Человеку не дают воспринять мир как он есть, с первых дней надевая на него шоры чужого восприятия, а потом еще и наращивая их. Это необходимо, иначе знакомство со средой обитания обернется шоком. Хотя отчего это? Грудные дети не знают, чего в мире надо бояться. Они попросту и тотально им возмущены.

Культура строится как система отношений, и неважно, правда они или ложь. Совершенно так же обстоят дела со словами. Границы определены, пути проложены. Хаос организуется в порядок.

Совершенно так же человек поступает с собой. Определяет, кем бы он хотел казаться, а не быть, что такое «быть» для его личного «я», а не что такое само это «я».