Татьяна Мудрая - Ангелоиды сумерек Страница 13

А что сие убивает саму жизнь…

Это ему без разницы.

Оттого человек до усрачки боится увидеть мир истинный – для него это ужас в самом чистом виде, вызывающий тотальное неприятие. Ужас и мерзость…

– Резонерствовать на пустом месте – нехитрая штука, – отвечал ему мелодичный басок. – А если жучок никак не может без экзоскелета? Слизняк – без ракушки? Человек – без идеалов?

– Коллективных и общественно признанных, – добавил первый собеседник самым стёбным тоном. – Всяк пророк знай свой шесток. Каждый из них послан к своему народу и строит для него келейную утопию – эталоном коей служит он сам. Но ведь любой человек и любая конфессия стремится к универсальности и космичности! А потому сия зараза накрывает и тех, кто воспитан в иной культуре и оттого неспособен понять урок правильно.

Я хотел сказать, чтобы они перестали и не мешали мне мучиться… Но тут же в меня острым кинжалом вошла глобальная истина: то, что стоит за всеми уроками – Великая Пустота – как раз и воспринимается как мучение. И им безусловно является.

В этот миг я понял всё и навсегда. Это как раз и было первородным грехом и первобытной болью – создание двуногой тварью своего ви́дения, отделённого от видения и мыслей природы. Своей сладчайшей лжи, из которой пышно произрастают все другие: непомерная трусость и неизмеримая гордыня. Ложь. Предательство. Убийство. Похоть.

И осознание этой истины пронзило меня навылет.

– Мир генерируется неким Вселенским Компьютером в знаках да-нет, чёрное-белое, – наговаривал мне прямо в мозг очередной колючий глас свыше. Человек упирается в это и не идет далее. Но каждый цвет – это радуга, светлая или тёмная, и скрещение даёт четырнадцать цветов вместо семи. Или даже семь в энной степени. Просекаешь, ничтожный червяк?

От голосов было некуда уйти. Они теснили меня со всех сторон и выдавливали хрупкой скорлупки. Раскаленные стены, сдвигаясь, толкали меня в колодец…

И когда хомо сапиенс во мне сдался и до последней частицы распылил себя в Вечности, дверь в небе распахнулась.

В мандорле из дымного света стояла женщина, и многоцветная двойная радуга одевала ее светло-рыжие волосы покрывалом.

Знамение победы.

– Мария, звезда над пучиной морскою, – произнесло нечто внутри высохшего колодца, и колодец понял, что это и есть его самость и суть. – Подруга утреннего света.

– Долго вам еще колдовать? – сказала она. – Может быть, ему пора возвращаться?

Села рядом с бывшим мной и легко разомкнула кандалы. Кажется, волосы не поддавались, и эта новая Далила отхватила их чем-то вроде бритвы.

– Над ним сейчас твоё право, – сказали ей Волки, – но прежде чем настоять на нём, скажи ему новое имя.

– Павел… Пауль. Пабло. Да, вот так будет хорошо, – кивнула она.

А потом вывела – нет, почти вынесла моё бывшее тело из ритуального помещения. Волки окружали нас как почетный конвой, большая зала была полна Сумеречного Народа, и даже Хельм…

Он набросил на меня что-то яркое и пушистое и перенял из девичьих рук.

Когда я-Пабло примирился со своей новой узостью (по правде говоря, стесняла она гораздо меньше прежней, что была до дыбы и кровопития), мне разъяснили этот случай, а заодно – слегка загадочные слова про пятого участника.

Оказывается, финал посвящения специально делают неожиданным и непредсказуемым. Хитрость заключалась в том, что на вход в Залу Испытаний налагался строжайший запрет. Все знали, что это как раз тот случай, когда запрет положено нарушить. Но поскольку знали и то, что преступивший его смельчак определит собой всю дальнейшую жизнь неофита, что процесс обращения длится невесть сколько и, оборванный грубой силой, вполне может кончиться смертью или увечьем, никто не спешил выступить вперёд.

– Шутим с предопределением, – добавил к этому Гарри.

– И часто такое кончалось плохо? – спросил я-Пабло.

– Да нет. Причем случаи, висящие на волоске, легко распознать заранее.

Девушка – или нет, скорей девчонка лет двадцати, не более, – к тому времени убедилась в моей целости и сохранности и скромно удалилась, потупив глазки. Похоже, это был тот безбашенный подросток, что перед моим якобы последним помывом приставал ко мне с интимными услугами.

Я чувствовал приятную слабость, которая весьма располагала к любовному философствованию, и оттого пытался воссоздать перед внутренним взором ее черты: короткие стриженые волосы осеннего оттенка, чуть выступающие скулы, ровненький носик и карие глаза. Она как-то незаметно вытянулась и стала со мной почти вровень – прямые плечи, крошечные груди, узкие бедра. Волки обиняком трунили друг над другом – сейчас я их понял. Здесь считалось, что если тебя «выводит» мужчина, то всё ладно, а если женщина – твоя андрогинность даёт сильный крен на мужскую сторону. Было бы ради чего…

– Кстати, я всё не удосуживался поинтересоваться: как мы, законченные ангелы, умираем?

– Да вообще-то никак, – вздохнул Амадей.

– Вот попал… Раньше нельзя было просветить?

Тогда Иоганн со своей обычной философской миной пояснил:

– Ничто земное нас не берёт, хотя множество вещей причиняет страдания. Пламя, например. Ты сам видел, как легко твоя плоть тому поддалась, хотя это последствие скорей болезни, чем обращения. Сильный холод – мы, в общем, теплокровные и можем заснуть до полусмерти. Но когда ты насытишься здешними играми и сам захочешь уйти, а наверху будут согласны тебя принять – тогда получится. Только не в горе и отчаянии, не посреди возложенных забот и когда твои кровь и плоть успокоятся.

– Ангелоиды умеют страдать?

– Люди считают, что боль и страх смерти делают человечными. Мы их не разочаровываем, – ответил он кратко.

– Человечность из-под палки, – ответил я. – В них, я имею в виду.

– На то и люди, чтобы ходить битыми, – промурлыкал Амадей. – Рабы всего, вплоть до обстоятельств. И так до самого финала.

Это слово вызвало во мне ассоциации.

– Други, вы, собственно, что – со мной закончили? В литературе говорится, что меня обратно напоить надо.

– Ну, при первом знакомстве мы как раз это и сделали. С избытком.

Амадей был прав – это я знал еще до вопроса.

– И еще научить охотиться. Так?

– Уж это теперь лежит всецело на Марии.

Я почувствовал, что моя слабость выросла раз в сто, а, может быть, и в двести.

– Она же этот… эскуайе. Оруженосец рыцаря. Вы меня еще до удаления прежней головы так именовали.

Разумеется, я перепутал ступени, взяв тоном выше. Эсквайром назвала меня моя прекрасная леди, которой нынче присвоили именно первый титул. И означал он всемерную помощь избранному ей кавалеру.

Что делать, что делать…

И эта малявка будет учить меня кровопийству?

Вначале, однако, она преподала мне урок моды.

– Весна, без большой нужды тёплые дафлы не надо носить, – сказала она. – Только если как форму и знак отличия. Вот тренчи, плащи такие с поясом, накладными карманами и погончиками – то, что нам надо. Нуар, чёрный стиль. Никакой высоколобости.

– Ага. Шляпа, очки, кольт, – подхватил я.

– В чернолаковой сумочке, – подхватила она. – И рядом – патрончик с ярко-красной губной помадой…

– … надорванная пачка сигарет и зажигалка.

– Ты разве красишь губы?

– А ты… вы разве курите?

– Ты. А насчет курева…

Она была права. Все мои дурные привычки отшибло напрочь.

Одежду нам приволок незаменимый Хельм. Брюки и водолазки. Габардиновые тренчи, мужской и женский. Серые, слегка обмятые по фигуре и – ужасно! – с пластиковыми пряжками и пуговицами. Мягкие до бесформенности береты. Туфли со шнурками. И никакого оружия.

– Оружие – мы сами, – сказала она.

– Чудесно звучит. Сущий дохляк и подросток.

– Туда, где есть люди, мы сегодня не пойдем, гер… Пабло, – ответила она. – Хотя пока всё равно будем под надзором старших.

Когда мы поднырнули под низкий пролет выхода, первое, что я увидел, – низкие холмы. Потом до меня дошло, что это развалины домов и крепостей. Они обратились в щебень и песок, их затянуло бурьяном, кустарником, хилыми березками и осинками – такие деревца обыкновенно вылупляются на балконах старых домов. Однако в глубине их я угадывал осколки руин, из руин же в моём воображении вставали горделивые очертания былых зданий.

А за холмами сияла озерная гладь. Та самая, в которую опускалось тогда вечернее солнце.

Озеро холодное и беззвёздное, как и небо, где еле был виден кружевной призрак месяца и одна-единственная звезда. Геспер, охраняющий сад Гесперид. Или то была его аватара по имени Фосфор?

– Весь исторический центр города обрушился, – кивнула Мария, прижавшись к моему локтю. – Давно. Ты не знал?

– Никто из людей не знал. Военные оцепили место и поставили бетонный забор в три метра вышиной. Говорили, старинная бомба грохнула.

– Там всё было источено как червем – ходы, подземелья, тайники… Диггеры предупреждали лет двадцать подряд. Кажется, и в самом деле что-то взорвалось, меня не очень это волновало.