Табия тридцать два - Алексей Андреевич Конаков Страница 14

а искусственно созданный культ шахмат, как и вообще всякий культ – лишь средство идеологического оправдания сложившегося порядка. И вы все – жрецы этого культа: ваша настоящая задача вовсе не в том, чтобы выяснить, как именно играли Карпов с Корчным, а в том, чтобы анестезировать народную душу, пока российское сырье продается за бесценок в Европу и в США.

Настолько дикой чепухи от Андрея все же не ожидали – без тени сомнения, без намека на смущение, не моргнув глазом Брянцев отрицал первый постулат Уляшова!

Как вообще реагировать на такие речи?

– Пожалуйста, не путай проходную пешку с изолированной, – пробормотал наконец Кирилл. – Всем же хорошо известно, что Россия одна виновата в Кризисе и должна искупать вину перед соседями и перед миром. Да, «имперский синдром» дорого обходится населению нашей страны, но здесь нет ничего нового: бывает, дурными ходами настолько испортишь позицию, что для ее консолидации необходимо потом жертвовать фигуры.

– А я, может быть, вроде Тартаковера – предпочел бы жертвовать чужие фигуры, – криво улыбнулся Брянцев. – Понятие же «вины» удобно тем, что плохо калькулируется: кто вообще определяет, «искуплена» наша вина или «не искуплена»? Победители?

После того как Брянцев небрежно – пожалуй, почти брезгливо – выплевывает слово «победители», ему начинают возражать наперебой, с разных сторон.

– Андрей, при чем тут победители, два вопросительных знака.

– Нет никаких победителей.

– Единственный победитель – это сама Россия: потому что преодолела имперское прошлое, потому что отказалась от колоссальных трат на вооружение и войну, потому что стала наконец нормальной дружелюбной миролюбивой цивилизованной страной.

– Страной, граждан которой не боятся, а любят и уважают…

– Любят и уважают! – страшно захохотал Брянцев. – Любят и уважают! Вы себя-то слышите, homines aberrantes[17]? Так «любят и уважают», что поместили целую нацию в столетний Карантин, словно мы все зачумленные, словно мы какие-то вирусы!..

Здесь до Кирилла наконец доходит, насколько Брянцев пьян.

(Ну разумеется – еле на ногах стоит (да и как иначе объяснить его абсурдные речи, эту смесь откровенных небылиц и подержанного эпатажа?)) Кажется, остальные гости тоже понимают вдруг состояние Брянцева, и как-то сразу замолкают, и страшно смущаются – всем становится крайне неловко за Андрея.

Хотя нет, не всем. Не всем.

Не Майе.

Умная, смелая, независимая в суждениях Майя замерла, подобно сомнамбуле; она смотрит на Брянцева особым, слегка затуманенным взглядом – а может быть, и не затуманенным, может быть, просто восхищенным? – и внимательно слушает всю эту чушь про «коварный Запад», про «Туркина, сдавшего Россию», про «колониализм». Про «вред шахмат».

Каисса, как такое возможно? (И ведь это уже было, был этот затуманенный взгляд, эти широко распахнутые глаза, эта зачарованность; нет, лучше не видеть, не знать.)

– Нона, у тебя найдется еще что-нибудь выпить? – резко поднимается Кирилл.

– Пойдем поищем.

Они проходят в кухню; бутылки, стоящие на столе, пусты, однако Нона добывает из шкафа флягу с темно-красной (свекольной?) наливкой: подойдет? – Разумеется!

Майя, Каисса, Каисса, Майя, но как это возможно, огромный глоток из горлышка, алкоголь обжигает нутро, неужели ты впрямь, ты всерьез очарована, и кем – Брян-це-вым? Как понять? Да, или нет, или это просто померещилось, показалось с пьяных глаз? Ха, действительно, разве можно влюбиться в Брянцева? – глупая ревность, дурацкие фантазии. Надо просто разогнать химеры, успокоить сердце, подумать о чем-то другом.

И, словно чувствуя это желание Кирилла, Нона просит:

– Расскажи, как продвигается твоя диссертация?

Мудрая, добрая Нона.

– Если честно, то не очень быстро. Ты знаешь, с Иваном Галиевичем все не очень быстро. А я еще поменял временные рамки исследования, чтобы увязать Берлинскую стену с модой начала века на Итальянскую партию, впрочем, это не так важно; проблема в том, что мне теперь надо разобраться с творчеством Крамника, разыскиваю по библиотекам его статьи и вообще любые работы, и, представляешь, почти ничего нет. Мистика.

– Крамник? Какой странный выбор… – тянет Нона. – Я думала, им вообще никто не занимается. Из той примерно эпохи гораздо интереснее Каспаров или Карлсен.

– В том и проблема. По Крамнику очень мало материалов.

Кирилл начинает довольно подробно пересказывать Ноне перипетии библиотечных поисков, Нона слушает, дает какие-то советы, и вдруг в дверях появляется Брянцев.

– Ого, а что это тут у нас такое? – Брянцев заметно пошатывается и заинтересованно смотрит на флягу со свекольной наливкой. – Домашняя заготовка?! Bibenda est[18]!

Каисса, как же Кириллу надоел Брянцев, ну сколько же можно, ты вроде бы хочешь быть терпеливым и тактичным и прикладываешь специальные усилия, чтобы не сорваться на этого румяного живчика, этого жовиального придурка, который везде лазает, везде сует нос, вставляет вариант, вносит волнение и смуту, и постоянно пьет, пьет как конь, как слон, как ферзь, подавился бы когда-нибудь, нет же, не подавится, у таких, как Брянцев, все легко и просто, хм, знакомы ли им вообще такие концепции, как «неуместность», «неловкость», «смущение», уж вряд ли, смешно и думать, зато всем остальным, кто вокруг, хорошо знакомы, вот, пожалуйста, Нона сразу ушла, а ты сидишь, ты молчишь, ты…

– Эй, homo tacens[19], все нормально? – негромко зовет Брянцев.

– А-а? Д-да.

– А то у тебя такой вид, словно пойдешь сейчас и застрелишься из коня, – Брянцев довольно хохочет. – Если это из-за меня, то не сердись; меня все знают – и никто не сердится, потому что это нецелесообразно, все равно ничего со мной не поделаешь, я сам ничего не могу с собой поделать, уж извините. Вот такой этюд. Чем быстрее ты это осознаешь, тем быстрее сможешь меня полюбить, а Брянцева, да, любят и ценят – это в природе вещей, ценить Андрея Брянцева, ну, если ты, конечно, умный человек и вообще стараешься быть comme il faut… О, кстати, я ж хотел помочь тебе с Крамником!

– Что?

– Я слышал, как ты жаловался Ноне, что не можешь ничего найти, – Брянцев вдруг переходит на загадочный шепот. – И вряд ли найдешь. Но есть один вариант…

– ??

– Скажи сначала: кто самый блестящий ученик Уляшова?

– Самый блестящий? – Кирилл задумывается. – Вероятно, Абзалов?

– Нет, не Абзалов.

– Тогда Зименко? Или… Может быть, Аминов?

– Нет, все неточно. Слышал когда-нибудь такую фамилию – Броткин?

– Броткин? Никогда не слышал. Это ученик Д. А. У.?

– Не просто ученик, а лучший за всю историю ученик! – шепчет Брянцев. – Главная в свое время надежда Уляшова. Гениальный историк, сильнейший теоретик, величайший знаток всех закрытых дебютов, и, кстати, практическая сила игры на уровне. Так вот, много лет назад Броткин очень активно занимался наследием Крамника, был почему-то им крайне заинтересован. И разыскал, насколько я понимаю, массу любопытных материалов.

– Оу!

– Эти материалы есть только у него одного. Он, говорят, совершенным фанатиком становился, когда дело доходило до исследований: якобы проникал нелегально в закрытые хранилища библиотек, воровал из архивов, пытался даже связываться с контрабандистами, которые могли бы в нарушение Карантина привезти какие-то статьи из Европы. Словом, если ты сможешь войти в доверие к Броткину – о Крамнике будешь знать все.

Перспектива, рисуемая Брянцевым, настолько головокружительна, что в нее трудно поверить. Но вдруг Брянцев шутит? Или что-то путает? В самом деле, если Броткин такой великолепный гений – почему Кирилл никогда и ни от кого о нем не слышал?

– Как хоть зовут этого Броткина? – подозрительно спрашивает Кирилл.

– Александр Сергеевич.

– Ого, как Морозевича!

– Точно.

– И где его можно найти?

– Он уже лет двадцать работает на кафедре анализа закрытых начал, придешь туда и спросишь. Только… – Брянцев делает паузу, – будь с ним поосторожнее.

– Это почему?

– М-м, – криво ухмыляется Брянцев, – дело в том, что Броткин – извращенец.

* * *

Начало мая выдалось во всех смыслах жарким: солнце стояло высоко, температура воздуха поднималась до двадцати градусов, и, кроме того, внезапно подошел срок сдачи кандидатских экзаменов (что оказалось для Кирилла натуральным – и не слишком приятным – сюрпризом). Английский язык, ладно, особых проблем не вызывал, а вот с латынью пришлось помучиться – сравнительно молодой и бодрый профессор-латинист Тимур Васильевич Дубинин был требователен, строг и не желал слушать никаких оправданий: «Историк шахмат не может обходиться без знания